После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950 - Эдельберт Холль

Судьбоносный поворот 1944–1945 годов. Мы в праздничном настроении собрались в 10-й комнате. Перед этим мы, как сумели, очистили свои изрядно запачканные мундиры. Капитан доктор Холлундер выступил с обзором предыдущего, 1944 года. Он привел конкретный фактический материал, и прошлое с его событиями будто бы снова предстала перед нашими глазами. Капитан Шмидт и майор фон Бриг также выступили с изложением своих взглядов на прошедший год. Тот год был особенно важным из-за серьезности сложившегося положения. Все говорило о том, что над нашим народом сгустились тучи, и сегодня как никогда важно оставаться верными своему народу.

15 февраля 1945 года. Мой третий день рождения в плену. Наш хор утром разбудил меня народной песней из Рейнланда. Вместе со мной день рождения праздновал и капитан Кнауфф, и для него этот день рождения в плену тоже третий по счету. Капитан попал в плен под Великими Луками. И ему спели песню ко дню рождения.

Когда после утренней переклички мы вернулись в свою комнату, то оба застыли на месте: нам на день рождения подготовили сюрприз. Весь стол был завален подарками для двух родившихся в этот день парней. Мой взгляд упал на маленькую деревянную фигурку «писающего мальчика»! Я с изумлением и восхищением снова смотрел на фигурку фонтана, мимо которой я проходил столько раз в моем родном городе. Ее для меня вырезал мой друг и земляк Ганс Мор, как напоминание о городе, откуда мы оба родом. Здесь даже вырезан из дерева городской герб. Почти каждый из моих товарищей по несчастью сделал для меня сегодня что-то особенное. Тому, кто никогда не знал голода, трудно понять, что значит отдать половину дневной нормы хлеба своему другу, чтобы он хотя бы раз в году смог наесться. 300 граммов мокрого, будто бы глиняного хлеба! В то время когда некоторых чувство голода заставляло забыть о чести, это был бесценный подарок! День завершился самым сердечным праздником, на который были приглашены близкие друзья из других комнат. Подготовку взяли на себя товарищи, проживающие в нашей комнате, и для того, чтобы дружески поболтать, зашли наши главные рассказчики доктор Мевес и Геришер.

Новости, попадающие в наш барак из легальных и нелегальных источников, были все хуже. Некоторые из товарищей вели долгие споры. Другие тяжело задумывались над судьбой нашего народа. Меня все эти новости тоже гнетут, и я просто не в состоянии поверить, что самая трудная битва нашего народа может окончиться так печально! Как и прежде, я верю в наших вождей. Пресса противника, как мне кажется, намеренно старается подорвать наш моральный дух, подавить нас! В некоторых случаях я видел, как новости отражались на наших товарищах. Саша и Пфайффер, например, недавно заговорили таким тоном, что создавалось впечатление, будто они сожалеют, что поставили не на ту лошадь. Как-то раз я поговорил с ними об этом, но с тех пор предпочитал держаться в стороне в подобных случаях.

Наши наружные окна смотрят на административную часть, расположенную за территорией лагеря. Рядом находится магазин для русских. Наблюдения за ним из моей комнаты давали представление о том, как «благополучно» живет местное население. Вот русская женщина средних лет, как обычно очень плохо одетая, вынесла сливочное масло в коробочке и, сев на ступеньку как раз напротив нашего барака, стала облизывать дорогой продукт, который предназначался явно не ей. Она украдкой оглядывалась вправо и влево, волнуясь и надеясь, что никто ее не видел. Просидев так в течение примерно четверти часа и подкрепившись, она встала и, не заметив нас, пошла дальше.

В День памяти героев мы сердечно и с теплотой вспоминали наших павших товарищей. Сейчас мне, как никогда раньше, понятно, что мы не можем предать немецкий народ. Гибель стольких лучших людей пробудила в нас чувство огромной благодарности. На поле боя остались мои лучшие друзья, многие из моих подчиненных попали в руки противника. Как я смогу когда-либо смотреть в глаза немецким матерям, если предам и живых, и мертвых?

Вот уже несколько дней, как еда становится все хуже и хуже, гораздо хуже, чем даже прежде. Создается впечатление, что нас обворовывают сами немцы из тех, кто работает на кухне. Но похоже, руководят всем этим русские. Как и в прошлом году, несколько дней нам не выдавали ни сахара, ни хлеба. По нашим предположениям, это было связано с проблемами доставки. Река Кама замерзла, и на зиму поставки самых важных продуктов временно приостановились, и теперь нам придется ждать, пока снова не откроется навигация по Каме. Недовольство обитателей барака росло день ото дня. Своего пика оно достигло 6 апреля, когда весь барак объявил голодовку и потребовал, чтобы имеющиеся в наличии продукты нам выдавали на руки, с тем чтобы мы сами готовили себе пищу. После долгих переговоров полковника Вольфа с Кудряшовым последний согласился с нашими требованиями, и теперь в нашем бараке устроят собственную кухню. Все мы считаем, что теперь наше положение должно улучшиться.

Однако на следующее утро явился Жук и приказал нам всем собрать вещи в связи с тем, что 6-й блок необходимо «очистить». Такой была месть со стороны русских. Им стало ясно, что такая небольшая сплоченная группа людей, как обитатели блока номер 6, будет становиться все менее управляемой. Наше вчерашнее требование продемонстрировало наше понимание слабости русских и наносило ущерб антифашистам. Тогда Кудряшов принял решение распределить нас между двумя имеющимися в Елабуге лагерями для военнопленных. После тщательного обыска наших вещей группа, в которую включили меня, отправилась в монастырский лагерь. Со всеми нашими пожитками, как во время исхода «детей Израиля» из Египта, мы брели через талый снег по улицам Елабуги. Антифашисты успели хорошо все подготовить к нашему приходу. Когда с наступлением темноты мы прибыли к месту назначения, старшие по комнатам сразу же стали выкликивать нас и распределять по помещениям. Спустя полтора года меня вернули в лагерь, откуда должны были направить на суд военного трибунала.

Старшим по лагерю здесь был подполковник Вюльфель. Ему пришлось оставить Камский лагерь после того, как русские воспользовались его Рыцарским крестом в своей театральной постановке. Из-за его монокля и высокого срывающегося голоса мы прозвали его «побитым Вилли».

Кто-то из военнопленных, узнать которого в темноте мне не удалось, отвел нас с лейтенантом Хейном в 21-ю комнату блока номер 2. Нам определили место в углу. Не определившись в темноте, с