После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950 - Эдельберт Холль

тычками кулаками и пинками погнали меня вон из лагеря, а потом сразу же закрыли за мной ворота. Командир конвоя выхватил пистолет и выкрикнул: «Марш!» Я повиновался его приказу, потому что знал, что в аналогичных случаях он уже пускал свой пистолет в ход. Всего несколько дней назад в ходе работ на полях был застрелен кто-то из военнопленных. Убитый сидел со своими товарищами на обозначенной границе территории и отдыхал. Без всяких причин конвойный выстрелил в него сразу же, как только он присел на землю. Никто не пришел на помощь товарищу, корчившемуся на земле в последних судорогах. Солдаты ничего не видели. Когда эта возмутительная новость дошла до лагеря, Вюльфель и комендант лагеря Грушев сидели на спортплощадке за 2-м блоком, наблюдая за футбольным матчем лагерных специалистов, которые были единственными, кому разрешались занятия спортом. Игру даже не прервали, но тут произошло еще кое-что. Вюльфель воспринял новость так же, как и Грушев: он рассмеялся.

Меня назначили убирать двор перед бараком; при этом русский сержант стоял рядом со мной с пистолетом в руке и заставлял меня трудиться.

Сегодня вечером старший по комнате сообщил мне, что завтра мне придется встать утром пораньше и отправиться собирать солому. Утро выдалось дождливым, небо облачным. Когда нас вызвали, я остался на своем месте в углу комнаты. Вскоре явился командир моей роты «герр» Керхан и приказал мне отправляться в караульное помещение. Я отказался. Керхан исчез и через несколько минут вернулся с командиром рабочего батальона «герром» Эшем. Но и Эш ничего от меня не добился. Тогда они привели русского конвоира. Это был пожилой солдат, которого мы прозвали Гинденбургом за усы а-ля император Вильгельм и покойный рейхспрезидент. Конвоир приказал мне одеваться. Проигнорировав Эша и Керхана, которые не пользовались у меня никаким авторитетом, я спокойно повиновался приказу русского солдата.

Сняв свой старый китель, я надел под него свой старый дырявый пуловер, на который снова натянул китель. Потом обулся, набросил на себя шинель, надел фуражку и доложил Гинденбургу, что готов. Старик-конвоир последовал за мной; сзади шагали Эш и Керхан. Весь лагерь уже выстроился на заднем дворе для общей поверки. Все явно дожидались нас. Гинденбург повел меня к помещению для арестантов, открыл его и отправил меня внутрь. Я оказался в полной темноте. Там был еще кто-то, кого, как и меня подвергли аресту, но я не смог узнать его, а на его любопытные вопросы предпочел не отвечать.

Прошло примерно полчаса. Дверь в арестантскую вдруг распахнулась, и конвоир вывел меня оттуда в караульное помещение. Там я попал в руки инспектора Анисимова, которого помнил еще по тому времени, когда сам был командиром рабочего батальона. Он спокойным тоном спросил меня, почему я отказываюсь работать. Так же спокойно я ответил. Через ворота в город вошел тот самый азиатского вида майор. Он сразу же узнал меня и поинтересовался, почему я нахожусь в данном месте. Узнав причину, он передал мне через переводчика:

– Если вы будете продолжать отказываться работать, мы заставим вас делать это под дулом пистолета.

Я ответил:

– Если вы собираетесь повторить вчерашнюю сцену, я отправлюсь, куда вы скажете, но настоятельно повторяю, что буду делать это только потому, что на меня оказывают давление!

В ответ переводчик заметил:

– Вы можете думать, что пожелаете.

Охранник отвел меня к другим пленным, которые, как оказалось, ждали меня уже больше часа. Я весело заметил лейтенанту Гётцу:

– Они хотят заставить меня трудиться под дулом пистолета, но, поскольку сегодня я не расположен вести себя, как вчера, меня отправят под арест.

Представитель Союза немецких офицеров ответил разъяренным тоном:

– И это будет правильно! Будет лучше, если тебя вообще поставят к стенке!

Я наградил его презрительным взглядом и иронической улыбкой.

Весть о безоговорочной капитуляции Германии в монастырском лагере в Елабуге

9 мая 1945 года. Около 09:00 утра в нашу комнату зашел замполит и объявил:

– Общее построение лагеря! Через несколько минут должен прийти гвардии подполковник, который собирается сделать важное объявление!

Что бы это значило? То тут, то там ходили слухи о том, что война закончилась. Военнопленных собрали вместе на лагерной площади перед построенным самими военнопленными глиноземным бараком с гордым названием Deutschlandhalle[12]. Перед зданием установили трибуну, украшенную цветами Национального комитета. Справа и слева за трибуной выстроились самые выдающиеся из активистов и эмигрантов. По прибытии коменданта лагеря и всего его штаба, в том числе одной женщины в военной форме, дежурный офицер побежал к нему с докладом.

И вот комендант лагеря занял место докладчика на трибуне. Тоном, который нам довелось слышать множество раз, он начал со слов: «Война закончилась!» Переводчик перевел:

– Война окончена! Сегодня, начиная с полуночи, бои на всех фронтах полностью завершились. Фашистские захватчики и их преступный режим разгромлены! Главную роль в этом сыграла Красная армия под руководством великого Сталина!

Я слушал слова Кудряшова, прерываемые громкими аплодисментами антифашистов, и не мог поверить собственным ушам. Как обидно! Здесь и сейчас бывшие офицеры, которые некогда считались элитой немецкого народа, аплодируют падению своей собственной страны! От стыда я готов был провалиться сквозь землю. Я никогда не думал, что такое отсутствие чувства собственного достоинства вообще возможно. Итак, для нас теперь начался новый путь страданий. Наш вермахт повержен, наши люди на собственной земле остались совершенно беспомощными – и вот это здесь приветствуют аплодисментами!

Посмотрев по сторонам, я увидел, что мои товарищи по 6-му блоку стояли среди остальных слушателей, и на лицах у них было написано выражение искреннего и полного непонимания поведения всех этих бывших офицеров.

Гвардии подполковник закончил. Его место на трибуне занял бывший майор Кранц. Как только такое возможно! Как можно пасть так низко! Кранц благодарил Красную армию и великого Сталина за наше освобождение от гитлеровской тирании. И его коллеги снова аплодировали. И это тот Кранц, что прежде был руководителем одного из отделов в министерстве пропаганды! Если бы только у меня был пистолет, это животное не прожило бы больше минуты!

Я ушел прочь, не став дослушивать речи и дожидаться конца этого праздника победы. Мыслями я был далеко, в родном доме, со своим народом, с теми, кто держался до последних минут и кого лишили победы. Теперь наши враги растопчут нас. Они станут обращаться с нами даже хуже, чем это было после Версальского мирного договора. Сегодня я, по возможности, буду избегать любых компаний и думаю, что так же поступят и мои товарищи. Для нас все кончено. Большевизм, который прежде