Комедия на орбите - Инна Люциановна Вишневская

чем ничтожнее кража, тем яснее представляется общая картина, общий сатирический замысел автора, следующего в этом случае, как и во многих других, Гоголю, любившему как раз мелкие, ничтожные сюжеты для создания необъятных обобщений, краденный пучок сена дает возможность Макаенку рассмотреть всю глубину кошмара происходящего в душе Левона, с самим Левоном. И не случайно одна из последних пьес Макаенка — «Святая простота» — так и называлась в одном из вариантов «Кошмар». А в изначалии этого кошмара лежали всего лишь семнадцать копеек, не доплаченные продавцом покупательнице. Мизерность краж, столь обычная в комедиях Макаенка, доведена здесь до комического гротеска, до глупости, до анекдота. Нужно ли говорить о каких-то семнадцати копейках, даже не о двадцати, а именно о семнадцати? И это сознательное «опускание» цены проступка, цены украденного, цены недоданного — особый прием, при помощи которого сатирик достигает и особых наглядно-воспитательных результатов. «Масштабные кражи» ясны и так. Каждый знает, что плохо воровать золото, каждый знает, что будет за это тяжкое наказание. Но далеко не каждый знает, что нельзя украсть семнадцать копеек, что нельзя походя забрать колхозное сено, что нельзя мимоходом унести к себе колхозную картошку.

И далеко не каждый знает, что последует за этим, быть может, самое тяжкое наказание — публичное осмеяние в комедии.

Семнадцать копеек, оставленные продавцом у себя, породили затем цепь самых фантастических событий в комедии «Святая простота». Но пока до этих фантастических событий еще далеко, и мы возвращаемся на бытовые плацдармы «Левонихи на орбите», запомнив, что частные приметы того или иного характера не мелочи. Не замечая возрастающей любви тех или иных наших граждан к своей собственности, мы, по существу, предаем, уничтожаем, лишаем жизни особый тип личности, сформировавшийся в годы революции. Что же это за особый тип личности? Каким сформировала революция своих бойцов, своих сыновей? Что думаем мы, когда говорим «истинно советский человек», «истинно советский интеллигент»? Вероятно, можно отвечать на эти вопросы по-разному. Но Макаенок отвечает всеми своими комедиями так: истинно советский человек, истинно советский интеллигент — это тот, для кого собственность не составляет смысла жизни, кто больше привык видеть себя среди людей, нежели среди вещей, кто больше привык бывать в коллективе, нежели в изолированной однокомнатной квартире, кто больше привык радостно выходить на октябрьско-первомайские демонстрации, нежели рыться в собственных шкафах и комодах. Ведь не случайно рядом со словом гражданин всегда существовало и слово мещанин. Мещане — это, как понятно, не только социальная прослойка, это, как понятно, психологическая категория. И как категория психологическая мещанство не существует стабильно, категория эта движется, видоизменяется. Ее движение прочерчено активно и ясно — к буржуазности, к буржуазной психологии.

Макаенок заставляет нас замечать эти мелкие, смешные вроде бы черточки людских характеров, он заставляет нас видеть тех, кто больше привык бывать среди вещей, нежели среди людей. Он заставляет нас видеть их, смеяться над ними и смехом своим удерживать их рядом с собой, не пускать, если это еще возможно, в стан буржуазного миропонимания.

Но Левон в то же время чем-то и симпатичен автору. И вот здесь опять-таки особая специфика макаенковских комедий — ему подчас бывают симпатичны те, над кем он смеется. Так, симпатичен был ему председатель колхоза Горошко, так, не до конца безжалостен он и к своему Левону. Почему же?

Стоит заметить, что Макаенок и вообще не может целиком осудить, бесповоротно осмеять крестьянина, колхозника, колхозницу. Любопытно, что в комедиях Макаенка мы почти никогда не встретим совсем уж сатирического образа человека, связанного с землей, совсем уж полного сатирического его осмеяния. Это разные Калиберовы и Мошкины, знающие землю, только когда на ней растут грибы или цветы, знающие деревню, только когда она называется дачей, могут быть глубоко ненавистными нашему драматургу. Но такие, как Горошко, как Левон, все же близки его душе, несмотря на все их промахи, на все их ошибки, на все их недостатки. Особая есть у Макаенка писательская, человеческая концепция. Люди, работающие на земле, связанные с коллективным хозяйством, не могут быть совсем уж плохими людьми, земля держит их, они иногда скользят, иногда оступаются, но земля все-таки держит их дальше земли не упадешь. А те, кто с землей не сроднились, ею и не держатся, она подставляет им только свои крутые бока, только свои скользкие дорожки, только свои ухабы. Дальше земли не падают и они, но падают больно, жестко, жестоко встречает их чужая для них почва.

А Горошко, Левон, колхозник Роман, другие колхозники из пьесы «Сами с усами» даже тогда, когда они смешны, когда они неправы, в то же время не совсем безнадежны, автор еще надеется на них, на их исправление, на осознание ими своей «нестыковки» с современностью.

И пусть эта авторская концепция, эта нравственная концепция Макаенка, полагающего, что колхозники как бы забронированы своей связью с землей от полном душевного падения, не представляется универсальной, вовсе не всегда совпадает с реальной действительностью. Пусть эта концепция и вправду не универсальна, но примем ее как рабочий вариант, как особую нравственную атмосферу макаенковских комедий, как его собственное видение жизни.

И если человек, работающий на земле, не может окончательно опошлиться, окончательно опуститься, разложиться душевно, значит, и в Левоне есть нечто такое, что заставляет и автора, и зрителей смеяться беззлобно, не гневно, сатира здесь приобретает оттенок юмора, мягкого лиризма, какой-от доверительной, теплой интонации.

В Левоне, как написал его Макаенок, есть некая «домашность», некая душевная теплота, некий, если можно так сказать, душевный уют. Около него можно погреться, с ним можно спокойно побеседовать, он не «дует» на тебя холодом, он не торопится убежать куда-то по каким-то неотложным делам, он не прочь посидеть за домашними огурчиками, за домашней наливкой, за домашним столом.

Но как совместить все это с тем типом истинно советского человека, о котором мы только что говорили, с тем типом человека, которому абсолютно безразлично «вещественное» оформление его жизни, человека, как раз выламывающегося из «домашности», из быта? Но противоречия здесь кажущиеся. Вероятно, взятый в отдельности тип личности — и тот, кто совершенно не ценит материальных ценностей, и тот, кто ощущает мир только как мир собственных своих вещей,— схематичен, холоден, не интересен обществу. Вероятно, настоящий, полнокровный, наполненный соками жизни человек состоит из двух разных этих ипостасей: он вкусно, сочно, смачно ощущает жизнь во всех ее радостях, во всех ее духовных, и вещных ее проявлениях; он может сразу же, не задумываясь, бросить все нажитое, накопленное — ради спокойствия души, ради высших нравственных соображений. Сегодняшнему человеку так же