Российский колокол №3-4 2020 - Коллектив авторов

Шалва ставит чхавери на стол и, указав на вареную говядину на большом блюде, говорит:

– Угощайся, взращено на моих пастбищах.

Я разливаю вино. Шалва сначала глядит мне в глаза, затем на блюдо и горестно молвит:

– Пока мы не оказались в этом аду, этого пятнистого бычка я держал на Иаглуджском пастбище. Хотел продать, но руки не дошли. Летом повез в Казбеги, решил пустить на мясо, но и этого не получилось. Затем опять отправил на Иаглуджу… И тут не повезло. А как свалилась на меня эта беда, пришлось зарезать этого бычка. Как по-твоему, почему все так сложилось, был ли это знак – или, может. что-то еще?

В ответ я киваю, потом отрицательно машу рукой, а про себя только и думаю, что же ответить теперь. Шалву удивляет мое молчание, и в его глазах отражается странная радуга невыразимой печали. Переведя взгляд на полный бокал, он, не поднимая головы, говорит коротко:

– Скажи что-нибудь.

Ой да ай, поселившаяся в глазах скорбящего друга странная радуга невысказанной печали.

Отбросив колебания, я решаюсь-таки расправиться с маячившим передо мной вопросом. «Не говори этого!» – возражает внутреннее, глубинное и что ни на есть подлинное «я». но следовал ли когда-либо человек зову его истого порыва?

Начинаю издалека:

– Брат мой, у великого немецкого писателя Эриха Марии Ремарка в знаменитом романе «Три товарища» описан эпизод, когда друг, стараясь облегчить горе товарища, говорит: «Наша жизнь устроена так плохо, что невозможно, чтобы все кончалось на этом». Наше бытие. дорогой Шалва, состоит одновременно из жизни и смерти; и то и другое дается нам Господом. Если мы, люди, бываем как «от мира сего», так и «не от мира сего», следовательно, оба мира и в самом деле существуют; но один – плотский, зримый для глаза, другой же – духовный и невидимый. Первый из них – мир дольний, земной, а второй – мир горний, небесный. Ведь наши предки, за поминальным столом или при упоминании умершего, говорили «покойник», «почил», «упокоился», «на том свете», «в мире ином», «на небесах», «вечный покой». Поэтому невозможно, чтобы наше бытие состояло из одного плотского существования. Из Библии известно, какая лютая битва идет между добром и злом, Господом и сатаной. Воинством Царя Небесного предводительствует архангел Михаил. «Рать Небесная», несомненно, состоит из духовного воинства, а ему нужны души. Лишь Господу ведомо, кто из нас заслуживает быть призванным в небесную армию, и, что и говорить, для этого отбираются избранные, духовно очищенные существа. Как видно, друг мой, мы не сгодились для того света. Да упокоит Господь твоего сына – племянника моего!

Завершив заупокойный тост, я припадаю губами к чхавери и опять слышу свой внутренний голос: «Эй, старина Давло, что с тобой? Забыл один свой маленький рассказ, в котором сам же написал черным по белому, что.»

Мой диалог с собой прерывает Шалва, подняв бокал и упорно поглядев на меня, с усилием улыбается:

– Какая прежде была жизнь… Какие люди ушли на тот свет!.. Неужели я не рассказывал тебе о случае с Циклей Гурамом?

– Нет, не слыхал. – удивился я. – А что с ним было и где?

– На Кизлярских пастбищах, в те самые годы, когда нашего общего друга Звиада Гамсахурдия переселили в Кочубей, обрекли на каторгу. Ты, конечно, помнишь, что я бригадирствовал на поле Петраково, на тридцать шестом километре. И вот, вижу, к пастушьей стоянке подъезжает старый синий «москвич». Это, нагрузившись вином и продуктами, приехал пастух Цикля, подошел ко мне и говорит, что приехал повидаться с дежурившим в тот день своим побратимом Волком-Гогией и просит меня тамадой за столом обязательно назначить именно его.

Навстречу вышел Волк-Гогия, по фамилии Марсагишвили, похоронивший двух сыновей, и обнял родного своего побратима. Накрыли на стол, а роль тамады, как он и просил, доверили Цикле, то есть Циклаури Гураму, который пустился вспоминать совместные с другом похождения. Волк-Гогия не отстал от него, и жилище наполнилось весельем. Что только не всплыло из бурного их прошлого!.. Как-то раз дамы-двойняшки из другого города пригласили их в гости. Парни набрали всякой снеди и, около полуночи подойдя к отдельно стоящему дому, осторожно постучали… Внезапно дверь распахнулась, и оттуда с руганью вырвался вооруженный топором муж одной из хозяек. Гости растеряли все подарки и ушли ни с чем.

В дальнейшем они с лихвой наверстали упущенное, очаровав близняшек, хотя у них часто выходил спор – они путали женщин.

Другая история касалась железных набоек на обувь. Пригласив к себе, некие женщины предупредили их, чтобы они как можно бесшумнее поднялись к ним на второй этаж. Но, услышав, что гости, подобно жеребцам, гремят железными набойками по ступенькам, хорошенько их отчитали за отсталость – такие подковы времен Керенского носили их прапрадеды. В итоге оказалось, что хозяйкам за шестьдесят и сами они недалеки от старости.

Третья история позабавила нас больше всех. Наши парни посетили дом двух девиц, с которыми жила и мать одной из них. Устроили пирушку, выпили водочки и распределились по разным комнатам. Проснулся Цикля утром в отличном расположении духа, взглянул на партнершу и, увидев ее, с криком вырвался из комнаты, призывая на помощь Волка-Гогию. Оказалось, у матери с дочкой вышел спор из-за Цикли. Старуха настаивала, чтобы ей хоть раз достался один из многочисленных посетителей дочери. Старость победила, и мамаша силой ворвалась к одурманенному водкой «ухажеру». В надежде, что ему лишь привиделось чудище, Цикля вернулся в комнату, но при виде беззубой улыбки кикиморы так и дал стрекача.

Шалва помолчал и поднял бокал:

– Да, братец, сейчас не время рассказывать такие истории, но. Теперь слушай меня внимательно. То, что дальше случилось в Кизляре, около Каспия, и есть самое важное.

Пир продолжался, а тамада Цикля, вопреки обычаям предков, не произносил тоста на помин души. Я, улучив момент, и знаком подсказал ему, и шепнул, но в ответ он лишь приложил палец к губам – мол, молчи, малец!.. Он был старше, и я из уважения не посмел перечить, к тому же подумалось: «Он позже скажет заупокойную, как же иначе?» Но за все пять-шесть часов застолья об усопших не было сказано ни слова. Признаться, я был огорчен, но из почтения к тамаде и его сединам не оставалось ничего другого, как промолчать.

Наконец показался «москвич» нанятого лезгина, и мы встали из-за стола. Пока провожали Циклю, Волк-Гогия погнался за собаками. Вдруг Цикля весь как бы облачился в траур и тихо мне сказал: «Ну