Жизнь и война генерала Василия Рязанова. Книга 3 - Василий Васильевич Рязанов

Нас только несколько раз останавливал ночной патруль. Мы, дрожа от холода и волнений, подозревая в них переодетых фашистов, предъявляли ночные пропуска и объясняли, что дежурим у этого вот объекта. Патрульные придирчиво рассматривали бумаги, недоверчиво поглядывая на наш несолидный облик, но потом улыбались, хвалили, что, дескать, молодцы, девчушки, хорошо службу несете. Когда они уходили, мы, преисполненные гордости, внимательно вглядывались в темноту, обходили все закоулки, заглядывали за парапет набережной, желая, чтобы нам попался затаившийся враг, и мы его разоблачили. Ветер выводил свои унылые ноты, порыв энтузиазма вскоре угасал, и нам становилось тоскливо и неуютно.

Самыми неприятными, пожалуй, во время наших ночных бдений были эпизоды, когда мы с Люськой расходились в разные стороны. Находясь у середины ограды вверенной нашему вниманию территории, и окончательно ошалев от фантазий, тревог и химер, рождаемых ночным мраком и бурным воображением, мы вдруг решали: пробил наш час, плотность вторжения парашютистов-лазутчиков на объект, подлежащий нашему попечению, возрастает настолько, что всех переловить, находясь в одном месте, будет просто физически невозможно. Мы решали пойти в разные стороны с тем, чтобы, дойдя до конца участка, развернуться и снова встретиться в исходной точке, у середины забора. Оказывается, когда ты идешь одна, а не с подругой, опасности и страхи возрастают не в два раза, а обрушиваются обвалом. Идешь, вертишь головой по сторонам и думаешь, заглушает ли звук твоих шагов поступь крадущегося врага или ты сумеешь услышать. Из-за свойственной юности веры в свои силы сначала кажется, что среагировать ты всегда успеешь. Потом вспоминаются всякие услышанные или прочитанные где-то истории о том, как бесшумно снимают часовых, и становится уже не так спокойно. Потом, еще не доходя до поворота, каждый порыв ветра принимаешь за звук прыжка убийцы и постоянно дергаешься, готовясь отпрянуть. Сердце прыгает, как шарик на резинке.

Один раз я чуть не получила разрыв сердца, когда ветром мне под ноги швырнуло то ли тряпку, то ли бумагу. Так и не дойдя до конца маршрута, разворачиваешься и торопишься назад, к Люсе, отскакивая от любой тени. Подруга, видимо, переживает то же, так как встречаемся мы в исходной точке, посередине, предварительно до полусмерти перепугавшись друг друга.

Далеко не все моменты дежурств были окрашены мрачными красками. Мы дурачились и веселились, вспоминая старых знакомых по школе и по дому, дневные сборы теплых вещей для красной Армии, вязание двупалых варежек для бойцов. Иногда весело смеялись просто так, без причины, как, наверное, во все времена смеются девчонки нашего возраста от избытка юных сил и ожидания чудесного.

В декабре прошел слух, что нас окончательно мобилизуют в милицию. Нас это не устраивало, поскольку на фронт, куда мы так рвались, из милиции не попадешь. Мы начали проситься отпустить нас. Но слух оказался верным. Начальник заявил: – Все, голубушки, поздно. Испытательный срок вы прошли, зарекомендовали себя хорошо. Мы вас сейчас мобилизуем, форму выдадим, зарплату будем платить, карточки продовольственные давать.

Форма убила нас окончательно. Перспектива ходить в милицейской форме почему-то нас так напугала, что мы решили вырваться во что бы то не стало. – Мы эвакуируемся, – говорим, – родители уезжают. – Это ничего. Они пусть едут, а вы оставайтесь. – Мы еще маленькие. Нам по шестнадцать лет только. Они нас не отпустят. Жалобно-жалобно его просили, даже плакать начали. Начальник не выдержал наших слез, поворчал, но смилостивился и отпустил на все четыре стороны.

Снова какое-то время мы бездельничали, мучаясь от сознания невыполненного долга и от голода, становившегося все ощутимее. Улицы обдавали холодом, в переулках свистел ветер и летел колючий снег. Дома стало неуютно. Да и температура почти такая же, как и снаружи. От холода у меня полопалась кожа на сгибах косточек пальцев, все время текла сукровица.

В нашей коммунальной квартире жили шесть семей. Но жили дружно, делясь всеми невзгодами и радостями. Не обходилось и без скандалов. А, вообще, коммунальная жизнь была веселой и дружной. Только одна женщина, – Костовникова, выпадала из дружного квартирного коллектива. Она была странной. Ела, например, картофельные очистки и всех предупреждала, чтобы не выбрасывали, а отдавали ей. Мама срезает обгоревшие куски пирога, она говорит: вы что, собираетесь это выбрасывать? Отдайте мне, я съем. Или приводила к себе кого-то, тщательно скрывая от соседей. Днем, уходя на работу, запирала комнату с человеком в ней на ключ. Или это были досужие выдумки, – я сейчас уже не пойму. Соседи возмущались, как же он в туалет ходит. Костовникова не удостаивала соседей объяснением, чем сильно обижала любопытных жильцов. Зато массажисткой была прекрасной. Маму от всех болезней лечила.

Меня, да и всех остальных, пожалуй, она поразила в те дни, когда немцы стояли под Москвой. Поразила и вызвала резкую неприязнь к себе, наверное, навсегда. Тогда никто не знал, что делать. Уезжать или оставаться. Если уезжать, то куда. Если оставаться, то как же жить с немцами, если они действительно войдут в Москву. Сумбур, невнятица, неразбериха.

На улицах можно было увидеть людей, уходивших из Москвы. Нагрузив нехитрым скарбом какой-то транспорт, чаще всего детские санки, они понуро брели по тревожным улицам. Нам и идти то было некуда. Все родные и знакомые в Москве. На фронт шли колонны ополченцев, все в гражданской одежде, невоенного вида и поведения. Мало кто из них вернулся назад. Погибли все, кто ушел из нашего и соседних домов. Среди многих горьких и героических страниц войны эпопея московских ополченцев представляется мне одной из самых высоких и трагических, может быть, потому, что коснулась многих моих знакомых.

Помню, пронесся слух, что наши уже оставили Москву, немцы в городе. Началась паника. Один день, кажется, был самым тревожным и непонятным. Радио молчит, никаких известий. Зато слухи ползут. Толком никто ничего не знает. Страшно выйти на улицу, – вдруг на немцев наткнешься, да и грабители всякие, мародеры, по слухам везде орудуют, магазины грабят, людей убивают. Но и любопытно, хочется все-таки узнать, что же делается. В конце концов мы с Люсей не вытерпели, вышли на улицу. Пробираемся осторожно, выглядывая сначала за угол, нет ли там врагов. Ничего, вроде все спокойно. Магазины работают как обычно. Мы, правда, от Кропоткинского переулка далеко отходить боялись. Грабителей тоже не видно. Один мужик встретился с мешком, из мешка торчит окорок. Мы, конечно, решили, что награбленный. Возможно, так оно и было. Улицы пустынные, тревожные. Только уходившие из Москвы бредут с саночками. Много людей в те дни шли из города куда попало, – лишь бы не оставаться с немцами.

В те