Открой глаза. Эссе об искусстве - Джулиан Патрик Барнс

Вы в состоянии объяснить достоинства картины тому, кто никогда ее не видел?.. Я могу найти самые верные, самые точные слова, чтобы растолковать, чего я хочу. Я говорил об искусстве с умнейшими людьми, и они ничего не поняли… Тем, кто понимает, слова не нужны. Вы говорите «Гм…» или «О!» – и этим сказано все[48].

По мнению Дега, «литература только мешает художникам»; искусствоведческая литература и художественная критика лишь пробудили в художниках тщеславие и никак не воспитали вкус общества. Те, кто «баловались живописью», могли обрести славу, но к чему слава, если она не идет на пользу искусству? Он презирал тех, кто жаждал почестей и наград. Он был готов простить своему старому другу Мане странное, по-мальчишески честолюбивое желание, чтобы его узнавали в любом парижском омнибусе, но однажды язвительно заметил любящему громогласно по поводу и без повода заявлять о себе Уистлеру: «Мой дорогой друг, вы ведете себя так, словно у вас нет ни капли таланта!»

Золя неизменно пропагандировал творчество Мане, горячо и страстно, а живописец воздал ему за поддержку, написав восхитительный портрет романиста. Когда Золя спросили, что он думает о Дега, тот высокомерно заявил: «Я не могу согласиться с тем, что человек, всю свою жизнь писавший одних только балерин, может соперничать в силе и широте ума с Флобером, Доде или Гонкурами». Дега не остался в долгу и столь же неуважительно отозвался о Золя: он полагал, что в не брезгующих никакими мерзостями «Ругон-Маккарах» Золя всего-навсего «составляет адресный справочник», повествуя обо всем на свете. Однако конфликт между ними оказался куда глубже: Дега высказывал свое мнение о литературе частным образом, Золя же оглашал свои искусствоведческие теории перед всем миром. А Дега более всего покоробил исповедуемый Золя главный принцип, согласно которому искусство, в сущности, было не чем иным, как выражением «темперамента». Как отмечал Поль Валери в своем эссе «Дега. Танец. Рисунок», «для Дега живописное произведение было результатом бесконечных этюдов, а потом целого ряда операций»[49]. Золя, несмотря на весь свой подчеркнутый натурализм, оставался романтиком, когда речь заходила о движущей силе творчества; Дега же, в сущности, принадлежал к числу классиков. И Дега продолжал утверждать, будто, создав образ честолюбивого, готового всем пожертвовать ради искусства и в итоге кончающего с собой Клода Лантье, Золя пытался «показать великое превосходство писателей над художниками».

Сопоставляя живописцев и литераторов, мы можем предположить, что если Мане отчасти сравним с Золя, то Дега – с Малларме, таким же закрытым, загадочным, надменным, избегающим всяческой публичности. Однако свидетельства современников говорят нам только, что Дега ценил дружеское расположение Малларме и его общество, но видел «в его творчестве результат тихого помешательства, овладевшего умом чудесно одаренного поэта». Сам Дега сочинил двадцать сонетов, которые Валери объявил «замечательны[ми]»; впрочем, не следует забывать и о том, как Дега пожаловался однажды на трудность стихотворного ремесла, хотя у него и «нет недостатка» в поэтических «идеях», на что Малларме возразил: «Но Дега, стихи делаются не из идей, а из слов». Для Валери Дега «являл собой тип настоящего художника, поразительно несведущего во всем, что в жизни не может быть темой для творчества или непосредственно служить ему». Мемуарист Гарри граф Кесслер, познакомившийся с Дега в Париже в 1907 году, высказал то же мнение иначе: «По своему облику он почтенный, величественный старец, он кажется человеком светским, лишь взгляд его подобен взору апостола, отрекшегося от этого мира». В преклонном возрасте он, по словам Валери, «стал еще более нелюдимым, непримиримым и несносным», или, как подытожил Кесслер под конец проведенного с Дега вечера, «фанатичным маньяком и идиотом».

Дега любил поговорить об искусстве, но терпеть не мог, когда о нем разглагольствуют другие, особенно писатели. Впрочем, это никогда никого не останавливало. Чем более художники скрываются от публики, чем более уходят они в свое искусство и чем более это искусство талантливо, – тем развязнее досужие сплетники перемывают им косточки и тем легче выносят им оценки. Сезанн жил чуть ли не в каменоломне, значит его самого и его творчество можно счесть «варварскими». Дега тоже слыл нелюдимом, нелюбезно встречал случайных посетителей – «каменоломней» ему служила мастерская – и редко выставлял свои работы публично. Выходит, с ним было что-то не так, ведь правда же? Не успел он умереть, не успели распродать содержимое его мастерской, как журнал «Меркюр де Франс» опубликовал в двух частях сочинение «Дега и его модель»[50]. Записанная со слов некоей Полины в третьем лице Алисой Мишель, под каковым псевдонимом, возможно, скрывалась романистка Рашильд, соиздательница и соосновательница «Меркюр де Франс», это история не столько любовных приключений, сколько позирования мастеру. Кроме того, с художественной точки зрения это весьма любопытный текст, в особенности в переложении на американский английский, где Дега предстает «капризным, раздражительным, требовательным старым скрягой с причудами» («a cranky and demanding old buzzard»), «рехнувшимся стариком» («an old nutjob») и так далее. Оставшаяся неизвестной Полина – художнику позировали три разных натурщицы, носившие это имя, – сидела и лежала перед ним на протяжении десяти лет, хотя ее рассказ ограничивается 1910 годом, когда Дега из-за слепоты вынужден был заниматься главным образом скульптурой. Она изображает его как трудного в общении, угрюмого, грубого антисемита, сквернослова и скупца; кроме того, он-де настаивал, чтобы она позировала в неудобных, причиняющих боль позах, а измеряя ее делительным циркулем, иногда царапал ножками прибора. Ни одной натурщице запечатлевающий ее живописец не кажется героем. Впрочем, в этом случае тот факт, что она позировала ему целых десять лет, заставляет несколько усомниться в справедливости ее жалоб. Он регулярно нанимал ее, давая постоянный доход, платил, даже когда бывал не в настроении работать, и по временам мог быть очаровательным, остроумным, непринужденным. Она весьма самодовольно объявляет, как трогательно он сопротивлялся угасанию творческих способностей и как ее этим умилял, одновременно ехидно сообщая нам, как подсмотрела, что он-де выходит в туалет пять раз за вечер: он страдал воспалением мочевыводящих путей, от которого лечился отваром вишневой коры. Стоит к тому же отметить, что никаких покушений на ее добродетель, вроде тех, на которые сетуют обличительницы из «Ми Ту», он никогда себе не позволял: «Он неизменно вел себя со своими натурщицами подчеркнуто благопристойно». В отличие, скажем, от Пюви де Шаванна, который обыкновенно спрашивал у своих моделей: «Не желаете ли взглянуть на член великого человека?»

Сомневаюсь, что сейчас найдется кто-нибудь, кто предавался бы размышлениям о члене или о тщеславии