Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

Вход на территорию общественной куалы – пугающая одинокая калитка на опушке леса. Сквозь нее жители деревни несут к святилищу котлы для каши и десятки жертвенных белых селезней. В райцентре рассказывают, будто по обе стороны двери – невидимая духовная преграда, которую лучше не пересекать. В действительности же старый забор давно обвалился, а на новый никак не соберут денег. Недавно лесным святилищем и вовсе заинтересовалась прокуратура республики.

– Министерство культуры потребовало разобраться, на чьем балансе наша куала, – председатель сельсовета сыплет неродными русскими словами, словно читает скороговорку. – Приехали прокуроры, а документов на здание нет. Ни межевания, ни кадастрового номера. Пришлось привозить БТИ, чтобы сделали замеры. На тракторе их еле дотащили. Только тогда нас оставили в покое.

Неподалеку от ухабистой сельской дороги отпочковывается заросшая колея, уходящая круто вверх. Там – скрытый в чаще прямоугольный забор, огораживающий поросль молодых березок. В советские времена жители объявляли, что едут на ярмарку, а сами сворачивали в лес и тайком совершали обряды. Желтые блики колышутся на потемневших скамейках и пробивающихся из-под них мухоморах, похожих на красные пасхальные яички. Рядом бурлит жизнью огромный муравейник. Внутри забора – луд, место летнего моления. Поздно вечером сюда заходят мужчины. Они приносят в жертву белого барана, всю ночь варят, не пробуя, священную кашу, а утром молятся в сторону восходящего солнца. Затем кушанье приносят в деревню. Едят его в каждом дворе – и язычники, и христиане. Говорят, раньше даже лошадей заводили в дом, поили вином и кормили, чтобы и они радовались празднику.

– Бог у всех один, только молимся мы по-разному. В церковь нас не тянет, – рассказывает бодрая колхозница, слегка перебравшая средства общения с богами. – Молитвы пробовала учить – не выходит, а в святилища хожу – песни сами запоминаются. Все мужчины тянут жребии – кто главный жрец, кто моет посуду, пол… В куалу избирают раз в год, в луд – раз в три года. Если жребий выпал, увильнуть нельзя, иначе беда с тобой случится. Потому у нас обряды и сохраняются. Устал, заболел – а все равно надо идти. Главный жрец берет жертву и через огонь с дымом просит бога исполнить твое желание. Иногда кашу готовят по случаю засухи, просят дождя. К нам даже русские подходят, уговаривают: вы бы там поварили, помолились своему богу…

На раскидистой иве возле берега реки качаются от ветра туго набитые мешки из-под селитры. Некоторые лопнули от старости, в прорехах белеют черепа. Между веток лежат конская нога и водочная бутылка, которую председатель сельсовета выбрасывает прочь, едва я тянусь за фотоаппаратом. Здесь завершается ритуал свадьбы наоборот – обряда, который удмурты справляют через три года после смерти.

В старину это был пышный праздник, на котором угощали не только покойного, но и всех умерших. Как и к любой свадьбе, к этой готовились заранее – шили приданое, готовили жертву, накрывали свадебный стол. После угощения одного из мужчин одевали в наряд невесты, на пол стелили перину, а посреди нее клали в коробе кости черепа жертвенного животного. Близкие родственники умершего преклоняли колени на перине и под свадебные песни кидали монеты в короб. По крайней мере, так рассказывает директор музея в деревне Карамас-Пельга. В Кузебаево про это даже не слышали, хотя к покойникам и здесь относятся серьезно. Гроб несут, подобно котлам со священной кашей, на полотенце. Вокруг могилы самый пожилой мужчина проводит топором. Железо – мощный оберег, оно не дает покойнику выйти, чтобы тревожить людей. От свадьбы наоборот остались лишь дерево с мешками, угощение и жертвенные животные – телка для женщины и конь для мужчины, чтобы было на ком пахать в загробном мире. А поскольку на этом свете соха и плуг ушли в прошлое, лошадиные головы и ноги удмуртам продают предприимчивые татары из соседней деревни.

– После свадьбы покойник попадает в рай, – счастливо улыбается председатель сельсовета. – Родителям ее можно делать вместе. Мы считаем, что там у них тоже свадьба получается.

– То есть ада у вас вовсе нет?

– Конечно! – кивает он. – Мы молимся, чтобы они там жили дружно и нас не обижали!

В этих местах если говорят «президент», это означает президента Удмуртии, если «город» – то Ижевск. Сюда любят приезжать журналисты и пересказывать страшные истории местных старушек, сопровождая их монохромными фотографиями, на которых свойственная удмуртам рыжая шевелюра выглядит серой и совсем не солнечной. Так уж у нас повелось – если язычество, то мрачное, черно-белое. Но когда сидишь за одним столом с этими смеющимися балагурами, все видишь в цвете, и кажется, что они правы. Бог у всех один, и Троица в представлении обычного подмосковного селянина едва ли ближе к христианству, чем удмуртский Инмар. Беседа и кумышка льются все живее, удмурты наперебой рассказывают про девичьи гадания на суженого и про домовых, которым в каждой избе оставляют кусочек хлеба. Затем разговор перекидывается на колдунов, непременно живущих в любой деревне, и лечение ячменя плевком в глаз – все то, что было в русских селах до революции и теперь снова поднимает голову, ведь возвращаться из ниоткуда – свойство любого язычества, для которого мир неизменно движется по кругу и всякая смерть влечет за собой новое рождение.

В поселке Дебесы, что на севере Удмуртии, когда-то сходились питерская и московская ветви Сибирского тракта. Здесь каторжники, звеня кандалами, шли в Сибирь, отсюда заселяли Удмуртию русские крестьяне, а миссионеры отправлялись крестить язычников. Рассказывают, что первого из них, иеромонаха Вениамина, чуть не убили. Язычество – вера гибкая и толерантная, для ее адептов добавить к сонму своих богов еще и Троицу – пара пустяков. Удмурты прослышали, что за переход в христианство положено вознаграждение, и пришли креститься всей деревней, так что у священника, не ожидавшего такого рвения, быстро закончились деньги. Новообращенные пришли в ярость. Спасла будущего великого просветителя лишь предусмотрительно захваченная с собой охрана.

Мы шли вверх по деревне с Павлом Роготневым. Краевед с усилием катил потрепанный велосипед, его дыхание сбивалось, но он продолжал рвано, на выдохе, восклицать с горячностью сельского интеллектуала:

– Какое там язычество! У нас и православия-то нет. Как Советский Союз кончился, начали искать, на какую почву опереться и вспомнили свои национальные корни. В первую очередь религию. Сказали, что настоящий удмурт должен быть язычником. Начали книжки читать, старух расспрашивать, изображать что-то. Языческие обряды проводят – обязательно лоб крестят…

Он запнулся и ненадолго умолк, восстанавливая дыхание. Затем промолвил задумчиво:

– И все же я сам, когда иду по