Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

Но опять же, даже Фишер не знал, насколько мучительно близко подобрался к догадке сам Дарвин. В письме 1866 года к Уоллесу[84], которое Фишер, безусловно, процитировал бы, будь оно ему известно, Дарвин писал:

Мой дорогой Уоллес!

…Думаю, Вы не поняли, что я имею в виду под неслиянием определенных разновидностей. Речь идет не о плодовитости; это будет ясно из примера. Я скрестил сорта душистого горошка Пейнтед леди и Перпл, которые окрашены совсем по-разному, и получил, даже из одного и того же боба, оба сорта в наилучшем виде, но никаких промежуточных разновидностей. Что-то в этом роде, надо полагать, должно происходить, по крайней мере, с Вашими бабочками и теми тремя формами дербенника; хотя эти случаи на вид так удивительны, не знаю, удивительнее ли они на самом деле, чем то, что всякая женская особь на свете производит отчетливо различное мужское и женское потомство…

Остаюсь, уверяю Вас, искренне Ваш

Ч. Дарвин[85]

Здесь Дарвин еще отчетливее предвосхищает Менделя, чем в отрывке, процитированном Фишером, и даже упоминает собственные эксперименты с душистым горошком по типу менделевских.

Флеминг Дженкин был не единственным представителем физических наук, создавшим Дарвину трудности. Сэр Уильям Томпсон, лорд Кельвин (кстати, участвовавший вместе с Флемингом Дженкином в прокладке трансатлантического кабеля) многими рассматривался как ведущий физик своего поколения. И с надменной уверенностью физика, снизошедшего до простого биолога, он заявил, что Земле, вероятно, всего несколько десятков миллионов лет, – безусловно, слишком мало, чтобы эволюция достигла того, что предполагал Дарвин. Дарвин слегка струхнул, услышав мнение столь авторитетного лица, но все-таки остался верен собственным, более глубоко обоснованным убеждениям.

В наш век, конечно, Дарвин был триумфально отмщен. Методы изотопного датирования показывают, что возраст Земли измеряется тысячами миллионов лет, а этого достаточно – даже более чем достаточно – для дарвиновских целей. Уже к концу XIX столетия выводы Кельвина оспаривались физиками, среди которых был сын Дарвина Джордж. Нетрудно простить Кельвину его ошибку; труднее простить его презумпцию, что если лучший физик эпохи говорит одно, а лучший биолог – другое, то прав непременно физик. Относительно недавно, уже в наши дни, выдающийся астрофизик Фред Хойл устроил своеобразную антидарвиновскую кампанию и дошел до того, что совместно с другим астрономом, Ч. Викрамасингхе, усомнился в подлинности одной из самых знаменитых ископаемых находок – примитивной птицы археоптерикса, заявив, что “любой физик, взглянув на нее, сочтет, что тут что-то не так”[86]. Также Хойл и Викрамасингхе писали:

В какой-то момент мы получили по телефону предложение созвать комиссию из четырех геологов, специалистов по осадочным породам, два из которых были бы назначены Музеем, а два нами, дабы вынести заключение о подлинности ископаемого. Мы вложили в свой ответ всю свойственную нашей манере выражаться неоднозначность.

Последующие замечания в адрес специалистов по осадочным породам в полной мере соответствуют данной этому ответу характеристике, хотя так и осталось непонятным, зачем было так гордиться пресловутой “неоднозначностью[87]”. Ученые заключают (курсив мой):

Кроме того, дискуссии в количественных науках не разрешаются подобным смехотворным способом.

Та же самая презумпция возглавляемой физикой иерархии наук сквозит в следующем письме в газету Times от 19 декабря 1981 года (автор – профессиональный физик и член Королевского общества):

Как физик я не могу принять [идеи естественного отбора]… Мне кажется невозможным, чтобы случайная изменчивость произвела удивительную машину, которой является человеческое тело. Возьмем только один пример – глаз…

Возражение против дарвинизма, что это, дескать, теория “случайности” – одно из самых популярных и самых дурацких. Мутации, конечно, случайны, хотя только в том смысле, что не направлены к усовершенствованию. Естественный отбор по сути своей противоположен случайности. Любому дураку очевидно, что чистая случайность неспособна породить сложность живого. Именно поэтому необходим дарвинизм. Есть нелепая ирония в том, что на статистическую невероятность организации живого регулярно ссылаются таким образом, как если бы она свидетельствовала против дарвинизма, а не за него.

Другие выдвигаемые возражения были по большей части опровергнуты самим Дарвином в главе “Происхождения видов” под названием “Трудности теории” и в трех последующих главах – “Инстинкт”, “Гибридизация” и “О неполноте геологической летописи”. С некоторыми более современными возражениями Дарвин бы управился легко. Упомяну два – “термодинамику” и “тавтологию”, основанные на поверхностных, не до конца усвоенных знаниях в области науки и философии.

Второй закон термодинамики гласит, что в любой закрытой системе нарастает неупорядоченность. Это фундаментальный принцип, потому что существует больше способов быть неупорядоченным, чем способов пребывать в состоянии, которое мы распознаем как упорядоченное. Эволюция представляет собой возрастание упорядоченности материи. Поэтому, торжествующе заключают сторонники данного довода, эволюция нарушает второй закон, а значит, эволюция невозможна! Простой физический ответ на такой довод заключается в том, что мы имеем дело не с закрытой системой: ее питает внешняя энергия. Но этот же довод взывает и к более язвительному ответу. Само существование жизни – возникла ли она путем эволюции, божественного творения или любым другим путем – являет собой образец повышения упорядоченности материи. Если термодинамический аргумент можно использовать как доказательство несуществования эволюции, то его в той же мере можно использовать как доказательство несуществования жизни. Идея, что эволюция нарушает второй закон, не просто ошибочна – она оказывается откровенно абсурдной.

Недопонятая философия не менее пагубна, чем недопонятая физика. Большинство из нас ныне усвоило философскую мантру, что хорошая научная теория должна быть “фальсифицируема”. Согласно этой философии, любая теория, которая необходимо оказывается истинной, тавтологична, то есть бессмысленна. Дарвиновский естественный отбор иногда кратко характеризуют с помощью выражения Герберта Спенсера “выживание самых приспособленных”. “Приспособленные” определяются как те, кто выживает. Поэтому данное выражение, а следовательно (делается злорадный вывод), и сама теория тавтологична и ничего не значит. И снова мы можем дать как академический ответ, так и более уничтожающий. Академический ответ заключается в том, что понятие “приспособленности” лишь недавно начало определяться таким образом, что “выживание самых приспособленных” стало тавтологией. Для Дарвина самые приспособленные означало “самые сильные, самые быстрые, самые зоркие”. В рамках неодарвиновской революции теоретикам понадобилось название для количественного показателя, который естественный отбор стремится максимизировать: математический показатель, иногда обозначаемый через W. Им пришло в голову слово “приспособленность”. Если приспособленность определять таким образом, то очевидно, что словосочетание “выживание самых приспособленных” не может не стать тавтологией.

Что касается более уничтожающего ответа, “выживание самых приспособленных” является тавтологией в том же смысле, в каком тавтологией будет сказать: “Если лошадь бежит со скоростью вдвое большей, чем человек, то она покроет данное расстояние за