Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

«Вы забываете, – ответил Государь, – что 300 000 моих детей страдают в Москве. В тот день, когда Господь призвал нас на Престол, я перед своей совестью дал торжественный обет исполнять мой долг и думать прежде всего о моей стране и о моем народе. Это мой безусловный долг, и вы с вашим добрым сердцем не можете не разделять моих чувств».

Конечно, Александра Федоровна все понимала и все разделяла, а потому, заливаясь слезами, и сказала: «Поезжайте».

Николай Павлович был максималистом во всем, что касалось исполнения обязанностей. Он никому тут не делал скидок, в том числе и в первую очередь – себе. Граф А. Х. Бенкендорф однажды очень точно назвал Императора «рабом своих монарших обязанностей».

То было добровольное, окончательное и «безусловное» подчинение раз и навсегда. Соблюдение ритуала, норматива, регламента, писаного закона – лишь только пути, средства, инструменты. Цель же всегда одна и неизменна – исполнение Воли Божией.

Господь поставил его на Царское, Богоучрежденное место; он избранник Всевышнего, а потому и задание его особое, которого не имеют другие из смертных. Отсюда и его бесстрашие в самых «невозможных ситуациях», которое далеко не всегда находило понимание даже среди близкого окружения. Он совершенно не боялся обычных земных обстоятельств – случай с холерой лишь один из эпизодов – именно потому, что был полным и верным христианином.

Подобное бесстрашие не являлось проявлением некоей молодеческой удали и безответственного безрассудства. Совсем нет. Просто Николай Павлович знал и верил в то, что жизнь и смерть людям ниспосылает Господь. Если же ты угоден Господу, то земные напасти тебя минуют.

Монарх был совершенно безразличен к комфорту и роскоши; он воспринимал весь помпезный имперский антураж только как необходимый атрибут существования власти. Его человеческая натура вполне удовлетворялась невзыскательной простотой. Обер-шталмейстер барон П. А. Фредерикс свидетельствовал: «К самому себе Император Николай I был в высшей степени строг, вел жизнь самую воздержанную, кушал он замечательно мало, большей частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина, и то, право, не знаю, когда это случалось; за ужином кушал всякий вечер тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил и не любил, чтобы и другие курили.

Прохаживался два раза в день пешком обязательно рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал. Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. Спал он на тоненьком тюфячке, набитом сеном».

Подобная, совсем «нецарская» манера обихода распространялась на многие стороны его жизнедеятельности, в том числе и на обстановку его передвижения даже в чрезвычайных случаях. Граф А. Х. Бенкендорф, почти постоянно много лет состоявший при Монархе, описал немало эпизодов, когда его охватывал ужас при мысли о тех опасностях, которые подстерегали Самодержца, но которые его как бы совершенно и не волновали.

Так, осенью 1828 года, во время русско-турецкой войны, Николай I из-за шторма решил из Одессы прибыть к русской армии в Варну (Болгария) сухопутным путем. При этом он отпустил сопровождающий полк, хотя были сведения, что впереди находились отряды турецкой кавалерии.

Бенкендорф вспоминал: «Ответственность за безопасность Государя лежала преимущественно на мне, в качестве командующего Главной его квартирой. Меня невольно обнимал ужас при мысли о слабости защиты, окружавшей владыку могущественной России; вся наша сила состояла из 700 человек пехоты и 600 конницы, и с этой горсткой людей мы шли по пересеченному горами и реками краю, где предприимчивый неприятель, имевший еще на своей стороне и ревностную помощь жителей, мог напасть на нас и одолеть благодаря численному перевесу. Я взял все возможные в нашем положении меры предосторожности, но сердце мое сильно билось».

То «путешествие» и через годы Бенкендорф вспоминал с содроганием. «Государь спокойно спал в коляске или вел со мной живую беседу, как бы на переезде между Петербургом и Петергофом. Мне же было совсем не до сна и не до разговоров».

Николай I не любил говорить об угрозе его жизни, никогда не отдавал никаких специальных распоряжений насчет охраны своей персоны и не поощрял рвение других. По словам Бенкендорфа, «с Императором Николаем не могло быть и речи о каких-то мерах предосторожности: они были чужды его свойствам и тому беспредельному упованию, которое он полагал на Провидение. „Бог – мой страж, – говаривал Государь в подобных случаях, – и если я уже не нужен более для России, то Он возьмет меня к Себе!“»

Когда Император отбывал с визитами в Западную Европу, то угроза его жизни там только возрастала; во многих местах открыто действовали враги Русского Царя. Тем не менее ни о каких специальных мерах безопасности Самодержец не желал и слышать.

Начальник штаба Отдельного корпуса жандармов Л. В. Дубельт старался хоть что-то сделать. В начале 40-х годов в дневнике записал: «Не нравится мне, что он поехал за границу: там много этих негодных поляков, а он так мало бережет себя. Я дал графу Бенкендорфу пару заряженных пистолетов и упросил положить их тихонько в коляску Государя».

В мае 1833 года Император писал своему другу и сподвижнику князю И. Ф. Паскевичу: «Покуда все продолжаются одинаковые отовсюду известия о намерении меня убить в дороге; даже из Парижа прислали мне выписку из письма поляка, но нами неизвестного, из Петербурга, где говорит, что сие трудно исполнить, а что в дороге сие легко. Как бы то ни было, сюда я прибыл благополучно и надеюсь на милость Божию, что так же и возвращусь; прочее в руках Божиих, и воле Его я спокойно покорюсь».

Бесстрашная преданность делу – вот формула правления и служения Николая Павловича. Дело это – укрепление и обустройство любимой прежде всего и более всего России. Это была для него форма религиозного послушания, которое шире, глубже, но главное – выше обычного человеческого разумения.

Николай I не считал нужным устраивать некие общественные акции, способные поддерживать высокий престиж власти. Он категорически не понимал, почему западные правительства для изыскания популярности прибегают к изданию или подкупу газет и журналистов. Он не раз вспоминал с неприятным чувством один эпизод, происшедший во время его пребывания в Варшаве в 1829 году после польской коронации.

«Представляете, – рассказывал он графу П. Д. Киселеву, – один министр, между прочим, весьма уважаемый, явился ко мне просить средства для привлечения голосов, чтобы получить большинство, без коего можно было попасть в зависимость от оппозиции. Он просил должности, награды, деньги и обещания тем, кто не станет вносить свое имя в списки, в коих уже