Российский колокол № 1–2 (34) 2022 - Коллектив авторов

«А как они, правда, будут реагировать, все эти люди? – продолжал думать Неф. – Я же этого не узнаю. Я могу лишь предполагать эту реакцию, прогнозировать ее, исходя из общих знаний того, как обычно люди ведут себя в такой ситуации, и также исходя из их личных, так сказать, особенностей. Скорее всего, ничего особенного. Все будет как принято, как всегда это бывает, было и будет. Но я этого никогда не увижу. Я могу ошибаться. А что, если все будет не так?! Истинное отношение раскрывается только после смерти. А я этого не узнаю и не увижу. И поэтому я и сейчас ничего не знаю и не вижу, не вижу того, как меня обманывают самые близкие мне люди, обманывают не умышленно, с какого-то особого зла, а так, по своей людской природе».

Снова в голове Нефа возникли те проклятые слова Ф. М., чей темный образ всегда нависал над ним, преследуя его по жизни, напоминая о приближающемся сроке. Неф не верил, что ему когда-то будет сорок и что он будет вынужден примерить эти слова на свой счет. Они казались такими далекими и нереальными, написанными про совершенно чужого и незнакомого человека, которого и в природе-то, может, не существует. И вот теперь он вынужден был принять их суровую правду, столкнуться с ними лицом к лицу. Так много уже тех, кто младше его, они уже сейчас наступают на пятки, дышат в спину, громко и нагло разговаривают в публичных местах и гогочут, гогочут тем бессмысленным смехом, в котором так много нечеловеческой пустоты.

«А, черт, – подумал Неф, явно раздосадованный, – будь что будет, мне-то что, кто я такой?»

Он нехотя поднялся со стула, на котором уже, наверное, полчаса предавался всем этим грустным и в общем-то праздным размышлениям, и подошел к окну. Постоял, разглядывая, как большие мохнатые снежинки ровно покрывали земную поверхность, не заметив, что солнце уже исчезло, оставив после себя бледно-туманный свет. Очень скоро все погрузилось в вечернюю зимнюю тьму, в которой робко проглядывали светлые линии неизвестной природы. Неф подошел к книжной полке и каким-то особенно нервным жестом взял, нет, сорвал хорошо известный, потрепанный том.

II

«Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет – это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет? Отвечайте искренно, честно! Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут. Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу. Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу! Постойте! Дайте дух перевести…»

«Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно!» – как бы в некоем оцепенении повторял Неф эти казавшиеся ему глубоко несправедливыми слова. Да почему же?! Что это за мысли, к кому они обращены? И главное: зачем, зачем вся эта желчь и злость? Да, впрочем, ведь он говорит в самом начале: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек». Чего уж тут удивляться? Вот эта вся злость и вылилась теперь на мою бедную голову, ибо я уверен, что никого больше в мире, ни единой подлой души эти слова так не затронули, как меня. Почему же я?

Ведь когда я прочитал их впервые, вот тут-то моя жизнь и испортилась, не сейчас, а именно тогда, в тот далекий день моего несчастья. Тогда-то я и начал ждать этого проклятого сорокалетнего срока, после которого незачем жить. И жил все с оглядкой на эти слова, утешая себя, что, мол, еще не скоро, еще так далеко, бесконечно далеко, что это вообще не про меня. Боялся этих слов больше самой смерти. Не так было бы плохо, если бы знал точно дату своей смерти. А здесь не смерть – а дальнейшая жизнь, и что это за жизнь? А ведь он прав был, ведь он истину изрек, этот злой пророк. А иные глупцы и безумцы, негодяи (по слову этого желчного автора), иные-то подлецы ведь женятся и в шестьдесят, и в семьдесят, и старше, беря себе в жены правнучек. А другие говорят, что только после пенсии начинают по-настоящему жить. А что они делают-то? Копаются в огороде или путешествуют, если деньги есть. Но большинство нищенствуют, ходят по врачам и церквям и ждут смерти. Как это все нехорошо, как это все неправильно.

Неф отбросил книгу с такой же яростью, как и взял. Он надеялся, что в ней будет написано что-то другое, что, по крайней мере, изменится смысл этих слов. Но нет, ничего не изменилось, стало еще горше. «Жить-то надо, и зачем он берет эти слова в расчет? Это ж чистая теория, к жизни какое она имеет отношение? Вот его сослуживец Михалыч, пятидесятипятилетний здоровяк и оптимист, укатил на рождественские каникулы куда-то в горы со своей, правда, ровесницей, но такой же жизнерадостной и здоровой женой. И плевали они на все, и будут жить еще лет двадцать-тридцать, а потом умрут в один день в достатке, окруженные заботой своего многочисленного потомства. И отпоют их, да еще отпляшут на их поминках. И станут все говорить: жизнь удалась, жизнь состоялась, какая хорошая жизнь.

И вечно будут поминать. А из тех, кто будет поминать, не все будут такими удачниками, как Михалыч. Он особенный, под счастливой звездой родился. Ему честь и хвала. Вот для таких мир-то и создан. Остальные – неудачники, только мешают жить приличным людям. Им нужно жить, а вам, то есть нам, надо умирать, а лучше бы и вовсе не родиться. Вот и вся философия».

Он вспомнил, как выглядел Михалыч. Всегда такой опрятный, плотный, подтянутый, напомаженный и чистый. Дорогие костюмы, рубашки и обувь. Кажется, вычищенный до самых основ, прямо до костей. И кости у него, наверное, тоже свежие и чистые, как и все остальное. Обувь всегда чистая, весь он лоснящийся от дорогой, вкусной и полезной пищи, которую они вдвоем со своей женой, видимо, немало съели в жизни. И главное – всегда веселый, с бесконечными шутками да приговорками. «Ты чего такой, как в воду опущенный?» – вспомнил Неф часто обращенные к нему слова Михалыча, от которых ему становилось очень пусто. И он совершенно не знал, что ответить. Только глупо улыбался в лицо этому на удивление