«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

«пьяницы с глазами кроликов». Но в одиннадцатой строфе мотив опьянения приобретает вновь символистский смысл некоего преображения души («И все души моей излучины / пронзило терпкое вино»), хотя ощущаемое откровение представлено размытым, неопределенным и несколько сомнительным: «тайны» – «глухие», а «солнце» – «чье-то». Тем не менее и эти «тайны», и «солнце» явно противопоставлены скучному пошлому миру. «Глухие тайны» контрастируют с диким и глухим воздухом дачной местности из второй строки, а «солнце» – с бессмысленным кривящимся «диском» из двенадцатой. Соответственно, и финальное утверждение: «Я знаю: истина в вине»[339] отнюдь не звучит как простое согласие с возгласом пьяниц-пошляков: «In vino veritas».

Л. К. Долгополов полагает, что «Незнакомка – лишь смутное видение, возникшее в пьяном мозгу поэта, призрак, созданный хмельным воображением»[340]. На мой взгляд, такая однозначная трактовка не учитывает символистского подтекста мотива вина. У символистов вино соотносится с солнцем, это его метафора-символ, как бы его манифестация и энергия. Так, Андрей Белый выстраивает в один семантический ряд солнце, золотое руно из греческого мифа об аргонавтах и вино: «Вино / мировое / пылает / пожаром / опять: / то огненным шаром / блистать / выплывает / руно / золотое, / искрясь» («Золотое руно», 2)[341].

Солнечное вино искрится в стихотворении Андрея Белого «На горах». В нем представлен Горбун, который «в небеса запустил / ананасом» – солнцем[342]. Это

отмеченный особой приметой жрец, заклинающий стихии и приводящий космические силы в динамическое состояние («Голосил / низким басом. / В небеса запустил / ананасом»), сочетающий небо и землю, холод и огонь <…> лирический субъект, предающийся «мистическому пьянству» и пребывающий в доверительно-игровых («жизнетворческих») отношениях с «горбуном седовласым»:

Я в бокалы вина нацедил

и, подкравшися боком,

горбуна окатил

светопенным потоком[343].

Солнце и вино «взаимоперетекают» друг в друга и в поэзии Вячеслава Иванова:

Как стремительно в величье бега Солнце!

Как слепительно в обличье снега Солнце!

Как пьянительно кипит у брега Солнце!

<…>

Солнце – сочность гроздий спелых…

(«Солнце»[344])

Солнце обращается к сердцу – своему alter ego в мире людей:

Истекаешь неисчерпно,

Поникаешь страстотерпно

<…>

Весь ты – радость, ранним-рано,

Брат мой, – весь ты кровь и рана

На краю вечеровом!

(«Завет Солнца»[345])

В образе вина просвечивают литургическая символика (таинство Причастия) и ассоциации (страстотерпчество) с Крестной Жертвой Иисуса Христа.

С какими именно лирическими текстами, содержащими мотив поэтического вдохновения как опьянения, был знаком Бродский ко времени создания «Рождественского романса», не существенно. (Символистов он позднее недолюбливал, «Незнакомку», очевидно, прочитал в юности; блоковские пьяницы и пьяницы из «Рождественского романса» «аукаются», отчасти принадлежат к одной литературной компании – только у Бродского они вместе с сомнамбулами, красоткой, любовником принадлежат не пошлой повседневности, а высокой фантазии.) Фактически этот мотив был литературным топосом. Вдохновение как опьянение – частная реализация более общего мотива поэтического творчества как безумства, исступления, который возник еще в Античности – у Платона, Горация, Овидия[346]. В платоновском диалоге «Ион» говорится о поэтах как об «одержимых божественным вдохновением», подобных корибантам, которые «пляшут в исступлении», и вакханкам – служительницы Вакха «когда одержимы, черпают из рек мед и вино, а в здравом уме так не бывает». У поэтов бог

отнимает рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос[347].

Гораций в одной из од (III; XXV), изображая вдохновение, восклицает: «Вакх, я полон тобой»[348].

Эхо этих текстов Бродский не мог не слышать. Кроме того, трактовка вдохновения как одержимости и исступления, бывшая также и романтическим штампом, естественным образом должна была вновь порождать или актуализировать в сознании Бродского древнюю метафору вдохновение-опьянение.

Связь «Рождественского романса» с петербургским локусом имеет глубокий смысл. Петербург в представлении Бродского – город, обладающий свойством поэтической креативности:

Как это нередко случается с человеком перед зеркалом, город начал впадать в зависимость от своего объемного отражения в литературе. Не то чтобы он недостаточно совершенствовался (хотя, конечно, недостаточно!), но с врожденной нервозностью нарциссиста город впивался все более и более пристально в зеркало, проносимое русскими писателями, – перефразируя Стендаля, – сквозь улицы, дворы и убогие квартиры горожан. Порой отражаемый пытался поправить или просто разбить отражение, что сделать было проще простого, поскольку почти все авторы тут же и жили, в городе. К середине XIX столетия отражаемый и отражение сливаются воедино: русская литература сравнялась с действительностью до такой степени, что, когда теперь думаешь о Санкт-Петербурге, невозможно отличить выдуманное от доподлинно существовавшего

(эссе «Путеводитель по переименованному городу» [V; 61–62]).

Петербург удивительно подходил к теме иллюзорности, пронизывающей текст «Рождественского романса». Произведения, посвященные городу и образовывающие так называемый Петербургский текст (понятие, введенное в научный обиход В. Н. Топоровым), воплощали и варьировали эту тему: в Петербургском тексте происходит «двоение»,

сущее и не-сущее меняются местами, притворяются одно другим, смешиваются, сливаются, поддразнивают наблюдателя (мираж, сновидение, призрак, тень, двойник, отражения в зеркалах, «петербургская чертовня» и под.)[349].

При этом в границах Петербургского текста сформировалась соотнесенность двух российских столиц: оправданна

постановка вопроса о том общем, что объединяло Петербург и Москву. <…> [П]о существу явления Петербурга и Москвы в общероссийском контексте, в разных его фазах, были, конечно, не столько взаимоисключающими, сколько взаимодополняющими, подкрепляющими и дублирующими друг друга – в частности, как два столичных города[350].

Владимир Вейдле выделил в русской поэзии особенное течение – «петербургскую поэтику», причислил к ней акмеистов (в том числе Анну Ахматову и Осипа Мандельштама) и Бродского[351]. Особенность «петербургской поэтики» – требование «предметности, а вместе с нею и большей точности, более строгой взвешенности, а тем самым и большей скромности слова» в сравнении с символистами[352]. Соглашаясь с Вейдле, к «петербургской поэзии», вдохновленной, если не созданной «градом Петровым», причислил Ахматову и Мандельштама и сам Бродский в эссе «Путеводитель по переименованному городу» (V; 64). Ахматова и Мандельштам относятся к числу русских поэтов, наиболее значимых для автора «Рождественского романса»[353]. С Мандельштамом его роднит приверженность петербургской теме[354] и «тоска по мировой культуре», хотя «[в] той же мере, в какой Мандельштам