Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

что в магазине нам выдадут по полкило хлеба, а после Нового года мы получим и карточки на продукты. Пообещал также подыскать помещение, чтобы мы не мерзли. И снова высокая худая немка из Ленинграда Катя Штрез, тетя Катя, как ее тут все звали, отвела нас в один из домов, где было тепло, горело много керосиновых ламп со стеклами, вырезанными из литровых бутылок. Здесь стояли два ряда скамеек, видимо взятых из школы, за столом уже сидел преподаватель. На скамьях устроились местные ученики. Из них я знала Бенкуте (Бернарду Прапуоляните), Мари Финк — немку, кругленькую, добрую девушку, которую все звали Манялей, Повиласа Масёкаса, единственного парня, и свою подругу Ядзю. Ядзя еще раньше переселилась в Кресты, работала тут. Нам выдали письменные принадлежности. Начались уроки. Я очень хотела учиться, ловила каждое слово преподавателя и, сколько успевала, записывала, потому что русские буквы выучила еще в Литве. После занятий мы пошли в контору. Хабидуллин свое слово сдержал — мы получили пятьдесят рублей аванса и в магазине купили по полкило хлеба. Хлеб был белый, пышный, только без запаха — из лежалой американской муки. Я разбогатела: теперь у меня были хлеб и почти сто рублей. Вернувшись домой, хотела доесть остатки принесенного из Романсыра черного хлеба, но он пропал. Я подумала, что украли рабочие. На другой день остатки белого хлеба положила под подушку. Но после курсов не нашла и их. Когда ложилась спать, под подушкой что-то зашевелилось, и по неструганым доскам стены промелькнула огромная крыса… На другой день я перевязала веревочкой недоеденный хлеб и подвесила между нарами. Вернувшись, нашла хлеб в целости и сохранности.

Мне было странно, что Ядзя не предлагает приходить к ним на ночь. Жила она с семьей, и есть у них было что, так как брат Владас работал каюром — погонщиком собачьей упряжки и чего-чего, но уж ряпушки-то у них было вдоволь, ведь собаки плохую рыбу не едят. Вспомнила я Коугастах, Галинце, постоянно носившую от нас муку, золотой крестик, который я трижды покупала у Ядзи и держала у себя, пока не поедем в Литву. Поговаривали, что она флиртует с главным бухгалтером, может, потому и не замечала моих бед.

Женщины узнали, что мои родители художники, и попросили изготовить какие-нибудь новогодние подарки для детей. Юргис Масюлис наделал самолетиков, а я из ваты и тряпочек шила и прикрепляла к картону ангелочков с крылышками из перьев. Поскольку дети не отмечали Рождества, мы решили праздновать Новый год как Рождество. Я согласилась быть рождественским Дедом Морозом. Соответственно обрядившись, я вошла в юрту к женщинам. Детишки окружили меня и стали расспрашивать, откуда я и как попала сюда. «Села на облачко, запрягла северное сияние и прилетела из Литвы с рождественскими подарками», — объясняла я. Один мальчик сразу спросил, не видела ли я в Литве тетю Марите. «Как же, видела, теперь она спит, потому что в Литве еще утро», — ответила я. Другой малыш с гордостью заявил, что в Литве пил молоко прямо из бутылки! Девочки стояли молча, только дочки Бурбене Килнуте и Сигуте, когда я спросила их фамилию, смущаясь сказали, что они Бульбите. Дети развеселились: да, они Бульбите, одну зовут Сагуте, другую Килпуте[5]. Так я встретила Новый, 1945-й, год. Когда я незаметно выскользнула из юрты, дети недоумевали, куда подевался Дед Мороз. Один малыш сказал:

— Небось на облачке в Литву умотал!

После Нового года нас переселили в дом. Вернее говоря, в четверть дома. Неподалеку от дверей стояла печка, за ней — кровать русской хозяйки дома с девочкой трех-четырех лет, справа во всю длину комнаты были сколочены нары, на которых свободно умещались семь курсанток. Уроков на дом не задавали, так что стол не был нужен. Учеба шла у меня хорошо, даже очень хорошо, потому что мне страшно хотелось перейти на менее тяжелую и постоянную работу. Мои усилия дали результат: из всего курса на пятерки учились только я и Повилас Масёкас. Сестра Повиласа Бартникайтене умерла в Коугастахе, он знал, что никто ему не поможет и он сам должен пробивать себе дорогу.

Время тянулось медленно, после курсов нечем было заняться, валяясь на нарах, я не могла удержаться и за один день съедала все, что получала, и потом несколько дней приходилось голодать. Однажды я слопала хлебную норму нескольких дней, за пару вечеров обошла всех живших там литовцев, но никто не угощал. Уже четвертый день ничего не держала во рту, кроме воды. Легла, укрылась с головой и… улетела в Литву. Вспомнила наш круглый, покрытый белой скатертью стол, уставленный всевозможными яствами. Хлеб нарезали тонко, но совсем по другой причине… Мама и маслом мазала его мне очень тонко, и ломтик колбасы бывал чуть ли не прозрачный — только бы я не растолстела! О, если бы она знала, что нас ждет!

Неожиданно открылась дверь, и каюр Довбиш втащил полный мешок рыбы.

— Это вам, девушки! От Мишки-бурята, кушайте на здоровье! — И убежал, захлопнув за собой дверь, так что мы даже поблагодарить не успели.

Анька Лукина бросилась к мешку:

— Это он мне прислал!

Воля возразила:

— Не тебе одной, всем!

— Он мой любовник, значит, и рыба моя!

Однако Воля решительно распорядилась поделить рыбу на всех. Анька испугалась дочери завпрома. Свою долю я быстро разделала, разрезала на куски, сложила в кастрюльку и, поставив варить, убежала на курсы. Я была страшно голодна и с нетерпением ожидала конца уроков. Закурила. Все стали просить дать и им закурить. Я протянула папиросу Повиласу Масёкасу, для Аньки не осталось. Вернувшись, я взяла аппетитно пахнущую рыбу к себе на нары и стала ждать, пока она немного остынет. Прибежала Анька и давай орать: «Курить так Повиласу оставляешь, а рыбу мою жрать будешь!» — «Да возьми ты эту свою рыбу!» — сказала я. Анька распахнула дверь и выплеснула рыбу в сугроб. Я упала на нары, закрылась с головой и разревелась. Подошла Ядвига Борхертене и шепнула: «Юрате, не показывай слез этой мрази! Вот погрызи сухарь!» Я успокоилась.

Курсы закончились. Я и Повилас получили по всем предметам пятерки. Жить меня приняла к себе русская семья Скоробогатовых. Я снова возила дрова, потому что зимой мы как специалисты не были нужны. В один прекрасный день смотрю в оттаявшее окно и вижу маму — тащит тяжелые санки. Комендант отпустил ее, она сложила наши пожитки и пришла в Кресты. Близилась весна, за окном почти не темнело. Скоробогатовы уступили нам одну комнату. Счастливые, мы