Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

— Тетя Юрате, война кончилась! Муж тети Зои вернулся с работы и рассказал!

Мы стояли ошеломленные, потом обнялись… Плакали в голос и не могли остановиться, — может, и наша жизнь теперь по-другому сложится, ведь не будь войны, мы бы не попали сюда, на край света, и Римас был бы с нами… Пришел с работы Скоробогатов, открыл нашу дверь:

— Чего расхныкались? Радоваться надо. Война кончилась. Не выдержал все-таки фашист! Шапками мы его закидали! Ну, теперь надо ждать перемен.

Весь поселок уже знал, что война кончилась. Одни плакали, другие ликовали, по «говорилке» гремела музыка, звучали песни.

Время шло, а перемен — никаких. Жили как жили, работали как работали, только трафареты «Рыба фронту» валялись в грязи.

Вышла замуж дочь Скоробогатовых, понадобилась комната. Мы перебрались в юрту, где в одной комнате жила литовка Чепонене со своим новым русским мужем. Это было хорошее время. Я уже работала в конторе, чертила для бухгалтера карточки на вырванных из книг листах. Сидела в тепле. Зубы перестали болеть. Мама начала рисовать якутам ковры. Черную краску делала из сажи, собиравшейся в трубе катера, сурик и зеленую краску получала со склада, фиолетовую делала из химического карандаша, розовую — из ягод. Ну, а для «изготовления красок» якуты давали хлопковое масло. За ковры расплачивались талонами на муку, сахар, крупу и масло. Заказчики давали и американские мешки, на которых мама рисовала. Садились мы, бывало, вдвоем, она рисует, я вяжу или вышиваю, и поем с ней на два голоса. Иногда так смеялись над какой-нибудь мелочью, что не могли остановиться. А муж Чепонене Игнат, все слышавший через дощатую перегородку, удивлялся:

— Первый раз в жизни вижу, чтобы люди так ладили друг с другом, только песни и смех, ни единого грубого слова, а радоваться-то вроде бы нечему…

Мы решили написать письма в Литву. Писали родным в деревни, потому что в городе не знали, где кого искать. Получили от них ответы, узнали, что умер дедушка, без вести пропала тетя Оните, что умер муж тети Веры (маминой сестры), одного из их сыновей расстреляли за отказ служить в армии, а другой вернулся с войны живым. Из папиной родни на наши письма не откликнулся никто. Мы не плакали по мертвым, потому что за такую долгую войну мысленно уже всех похоронили. Только радовались тому, что хоть кто-то остался в живых. Начали переписываться. Больше и чаще других писала дочь тети Кастуте Закарявичене, моя любимая кузина Камуте. Из писем узнавали все больше новостей и ждали их с нетерпением. А сколько было радости, когда получили первую бандероль! Пахнущие медом листья табака были завернуты в газету, и там же было несколько носовых платочков, вышитых Камуте. Мы нюхали табак, целовали платочки, потому что их касались руки дорогих нам людей. Бандероли приходили все чаще. Когда из Усть-Янска приезжал на собачьей упряжке якут, почтальон — симпатичная немецкая девушка Роза — бегала по конторе и, распахивая двери кабинетов, кричала: «Почта приехала, почта!» Мы все бежали в маленькую комнатку, откуда доносился голос Розы: «Ты не стой, тебе ничего нет» или «О-го! Целых пять или шесть писем!», «Тебе бандероль». Почту доставляли самолетами, поэтому скапливалось много писем. Мама получила не одну копию писем, которые администрация Театра оперы и балета направляла в Министерство внутренних дел. В письмах говорилось, что Бичюнене необходима театру как специалист, и содержалась просьба разрешить ей вернуться в Литву. Однако в министерстве всегда отвечали, что таких писем не поступало.

К нам часто заходили Юргис Масюлис и его отец. После того как Ульямперисы переехали в деревянный дом, мы заняли их юрту, в которой была комнатка и отгороженная кухонька с настоящей, сложенной из кирпичей печкой. Дверей между ними не было, да мы и не могли сделать их — не из чего. Мне казалось, что Юргис заходит покурить, потому что у мамы всегда бывал табак — получала от якутов как взятку, чтобы поскорее нарисовала ковер. Якуты появлялись в наших поселках лишь тогда, когда хотели что-либо продать или выменять.

Наступила весна. Собрали нас, всех приемщиц и мастеров засола, и распределили по рыбацким пунктам. Меня назначили в Илиншар приемщицей рыбы, Ядзю послали в Коугастах тоже приемщицей, а Манялю — туда же мастером.

Исполняющий обязанности директора Бреславский сказал, что в Коугастах придется идти пешком, пока лед еще твердый, а когда он уйдет, будет уже поздно готовить участки. Дорога была неблизкая — около 150 километров. Примерно на полпути, сказал он, мы увидим палатку, где у сторожа сможем выпить кипятку и отдохнуть. Решили идти втроем. Шли, как и все, по реке. Нам выдали продовольственные карточки, деньги, за плечами были перевязанные мешки — рюкзаки. Шагали довольно быстро. Были мы молодыми и здоровыми. Я все время болтала, что-то рассказывала, стоило мне замолчать, как подруги просили: «Ну, дальше!» Стоял полярный день. Снег утоптан, как асфальт. Ноги переставляли автоматически. Сначала мы чувствовали усталость, потом стал одолевать сон. Несколько раз, сняв рюкзаки, мы отламывали по кусочку замерзшего хлеба. Наконец добрались до палатки на берегу реки. Внутри топилась охотничья чугунная печурка, на ней стоял большой медный чайник, в котором, пуская клубы пара, кипела вода. Земля была устлана оленьими шкурами. Старик якут поддерживал огонь. Мы бухнулись на шкуры, согрели на печке хлеб, закусили, попили горячей воды и заснули. Через пару часов якут разбудил нас: «Эй, эй, пора уходить, другой пришел!»

И правда, пришли двое «февралей», которых мы не знали. Мы снова собрались в дорогу. После отдыха идти было еще труднее, страшно болели ноги. Шли теперь уже не по реке, потому что в тундре на снегу была четко видна колея от нарт, видимо, сторожу кто-то привез продукты. На снегу мы находили нацарапанные имена тех, кто тут прошел. Я тоже вывела пальцем: «Тут прошли три красавицы: Ю, Я, М». Когда вдалеке показались верхушки юрт Коугастаха, сил не осталось вовсе, и мы решили передохнуть. Мы легли на спину, раскинув руки и ноги, — сквозь телогрейки и ватные штаны холод так быстро не проникал. Покурили. Послышался собачий лай. Приближались нарты. Поравнявшись с нами, собаки с лаем бросились в нашу сторону. Перепугавшись, мы вскочили, так как знали, что обычно спокойные, добрые собачки в упряжке становятся очень злыми и слушают только своего хозяина, сидящего в нартах и подающего команду. Оказалось, что это Бреславский. Он вылез из нарт и спросил:

— Так это вы и есть те