«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

– „сын цивилизации“, Бродский – сын цивилизации (и истории), прекратившей течение свое». Бродскому «надлежало заново связать распавшееся время – стихами, да и прозой, которые строились на обломках памяти в полной пустоте»[355].

И петербургская тема, и сложная игра с литературными подтекстами, поданными как классические, и сочетание предметности с зашифровыванием глубинной семантики текста, с иносказанием, и соединение автобиографичности с поэтической условностью – все эти особенности сближают стихотворение Бродского с поэзией акмеистов[356]. «Рождественский романс» – попытка воскрешения классической традиции и старой жизни, прежнего времени. Попытка осознанно иллюзорная. В стихотворении Бродского есть такие странные строки, кажется, никем пока что не объясненные: «ночной кораблик» – луна плывет «над головой своих любимых, / у ног прохожих». Эта картинка совершенно сюрреалистическая: луна одновременно оказывается над головами и у ног. (Объяснить такое двоение «ночного кораблика» тем, что подразумеваются ночное светило и его отражение, не получится: город – зимний, на вагоне «дрожит снежинка», так что отражаться луне попросту не в чем – нет ни открытой речной воды, ни луж.) Очевидно, в этом стихотворении две разные луны: одна плывет в воображаемом виртуальном мире «своих любимых» – сомнамбул, пьяниц, поэтов, другая «путается» в ногах – обывателей «прохожих».

Литературные подтексты в «Рождественском романсе» не эксплицированы, не выявлены посредством «прямых» цитат или аллюзий, они даны ассоциативно. Их узнавание предполагает не уверенность, а догадку[357]. Они не закреплены за текстом, а мерцают и «плывут», перетекая друг в друга и теряясь. Впрочем, такая игра подтекстов как раз в духе и в стиле акмеистов – Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама[358].

Стихотворение, названное «романсом», что предполагает относительную простоту и прозрачность текста, оказывается сложным и «темным», мерцающим и переливающимся своими литературными подтекстами.

P. S. Изложенная выше концепция, частично основывающаяся на интерпретации «Рождественского романса», принадлежащей О. А. Лекманову и Томасу Венцлове, недавно как будто бы обрушилась из-за того, что из-под нее была вынута одна из главных опор – трактовка метафоры ночной кораблик негасимый как обозначения луны. Как сообщила в письме О. А. Лекманову «близкая подруга поэта Ирина Емельянова»:

Бродский сам рассказал мне, что такое «ночной кораблик негасимый» в «Рождественском романсе», когда мы с ним проходили мимо Александровского сада. Это фонарь в Александровском саду. «На розу желтую похожий», потому что желтого цвета. «Кирпичный надсад» – стена Кремля. «Над головой своих любимых» – влюбленных пар в саду. «У ног прохожих» – потому что сад ниже уровня тротуара[359].

О. А. Лекманов признал: «Письмо Ирины Емельяновой отменяет мою (и Томаса Венцлова) гипотезу, согласно которой „кораблик“ / „фонарик“ в первой строфе „Рождественского романса“ – это луна». Вместе с тем он не отказался от истолкования ночного кораблика, так же как и обозначения кораблика на шпиле Адмиралтейства:

А еще письмо провоцирует вернуться к предположению о том, что сквозь одну «столицу», Москву, в стихотворении Бродского просвечивает вторая и главная для поэта – Петербург/Ленинград. <…> Если мое (и Лосева) предположение верно, то получается, что Бродский в первой строфе «Рождественского романса» обошелся практически без метафор. Сначала (в первых четырех строках) «среди кирпичного надсада» московской Кремлевской стены ему мерещится «кораблик негасимый» на шпиле петербургского Адмиралтейства – «негасимый» он потому, что сияет золотом и днем и ночью (фонарь из Александровского сада утром как раз погаснет). Затем (в следующих четырех строках) петербургская реалия превращается в московскую: изображается «ночной фонарик нелюдимый», вписанный в своеобычный рельеф того Александровского сада, который расположен у стены Московского Кремля[360].

Действительно, эпитет негасимый применительно к фонарю выглядит довольно странно (применительно же к адмиралтейскому кораблику эта странность не возникает). Однако еще более неуместно смотрится определение нелюдимый по отношению к тому же фонарю. В значении ‘избегающий общения с людьми, предпочитающий одиночество’ этот эпитет, прилагаемый к фонарю, возможен, но плохо поддерживается контекстом (фонарь освещает «своих любимых», то есть отнюдь не нелюдим). В значении же ‘безлюдный, пустынный’ его приложение к фонарю оказывается попросту абсурдным[361]. Если же считать, что референтами метафоры ночной кораблик негасимый/нелюдимый являются одновременно и луна, и адмиралтейский кораблик, никакой несуразности не возникает: луна не населена, эмблема Адмиралтейства лишена пассажиров.

Вопреки мнению О. А. Лекманова, я склонен считать, что свидетельство Бродского, переданное его знакомой, отнюдь не побуждает отказаться от признания ночного кораблика метафорой в первую очередь именно луны (и лишь затем – адмиралтейского кораблика). Прежде всего, любое авторское истолкование – это не более чем другой текст по отношению к его же художественному произведению, а не истина в последней инстанции. Я отнюдь не исхожу из постмодернистско-постструктуралистской идеи деконструкции, предполагающей противоречие между интенцией автора (декларируемым смыслом) и глубинной семантикой. Моя позиция иная: произведение обладает объективным смыслом, порождаемым его структурой, и авторская трактовка «задним числом» является по отношению к нему лишь одной из возможных интерпретаций, приоритетом эта трактовка не обладает. При оценке таких толкований надо учитывать их контекст и адресацию.

Пара примеров. А. С. Грибоедов в письме П. А. Катенину от первой половины января – 14 февраля 1825г., отвечая на критику «плана» «Горя от ума» адресатом, заявлял, подчеркивая ясность авторского замысла: «…в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека» и определял развязку таким образом: «…он ей (Чацкий Софье.– А. Р.) и всем наплевал в глаза и был таков»[362]. Несоответствие этой автоинтерпретации тексту не нуждается в обосновании: мысли Чацкого здравы, верны, но отнюдь не во всем он ведет себя здравомысляще, что признает и сам; а положение героя в финальной сцене вовсе не горделиво-торжествующее, а драматическое. Грибоедов в письме Катенину осознанно спрямляет семантику своей комедии, акцентируя то, что считал главным[363].

Другой пример. И. С. Тургенев в письме молодому К. К. Случевскому от 14 (26) апреля 1862 г. так пояснял смысл романа «Отцы и дети»:

«Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса. <…> Эстетическое чувство заставило меня взять именно хороших представителей дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, что же молоко? Они лучшие из дворян и именно потому и выбраны мною, чтобы доказать их несостоятельность».

В Базарове же он подчеркивал только хорошее: «Он честен, правдив и демократ до конца ногтей – а вы не находите в нем хороших сторон»[364]. Надо ли пояснять, что здесь автор, пытаясь найти отклик у молодого поколения, существенно упрощает смысл своего творения? Достаточно лишь заметить, что высокомерный базаровский «демократизм» стоит спесивого аристократизма Павла Петровича и что Базаров и его антагонист – фигуры во