Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

Те рестораны, куда мы ходили, постепенно обращались в сборные пункты для нашей компании, которая сходилась к нашему столу, днями становившемуся очень длинным. За ним перебывали Родичев с женой, Бобринский с семьей, Кишинский, компания Охотниковых, студент Бабичев, состоявший при Кишинском, Каразин с женой, князь Путятин, юный Копыткин, доктор Клисич, секретарь Великой Княжны Елены Петровны, дочери короля, Смирнов. За соседними столами помещались разные знакомые нам сербы: депутаты, редакторы газет, министр народного просвещения и другие. Обедал тут и некто Маркович, работавший прежде и в «Новом Времени», и в «Русском Слове». Потом он оказался большевистским агентом, пытавшимся через их газеты портить наше дело, а впоследствии сопровождавший нашу делегацию по Сербии, посылая с нашего пути телеграммы, бросавшие дурное освещение на деятельность делегации. Но это плохо ему удалось, так как до него добралась полиция и куда-то его спрятала.

Таким образом, обеды в «Славии» были очень оживленные и интересные, так как там обсуждались все новости, читались газеты и шел обмен мнениями. После 4-х часов иногда у Михаила Васильевича в комнате собирался комитет русской секции и к нему приходили Бобринский, Родичев, Леонтьев, уехавший потом, ко всеобщему удовольствию, в Париж. Приходил инженер Максимов, говоривший всегда всем поперек, из чего, впрочем, ничего не выходило. Красовался, конечно, наш Сенатор. Охотников сидел за секретаря, его Сенатор всегда бранил за бездельничанье. Приходил и князь Урусов, а без Клисича не проходило ни одно заседание. Все кое-как размещались на стульях, которые приносились из моей комнаты и приемной. Максимов почему-то всегда усаживался на кровать Михаила Васильевича, а Михаил Васильевич сидел обычно на своем liebessessel, изображавшем из себя французскую букву S. В одном изгибе сидел он, а в другом лежали книги и разные нужные ему вещи. В конце концов там набралась целая куча разного добра, и ничего найти вовремя было невозможно, что приводило Сенатора в гневный, но скрытый трепет. На собраниях этих обсуждались текущие дела Общества.

На мой взгляд, собрания эти делались лишь на утешение Сенатора, который вел им счет и иногда говорил, что Общество плохо работает, так как было всего 35 заседаний, а откуда он набрал их столько, мы понять не могли, вероятно, он считал каждый разговор о делах Общества за заседание, так как настоящие бывали реже чем раз в неделю. Сенатор же гнался главным образом за цифрами, внося на обсуждение всегда какие-то пустяки, будучи главным расходователем общественных денег. Он всегда старался удивить меня своей пунктуальностью и аккуратностью по отношению к деньгам, я же требовал, чтобы счета были проверяемы и им подписаны, а личные его расходы чтобы удостоверялись нашей «Управой». Благодаря такому порядку, ему приходилось докладывать о разных чая́х и мелочах, пока в его распоряжение не было отпущено 100 динаров. Ему не нравились мои придирки, но все-таки он очень одобрял мое строгое отношение к делу, а я просто потешался над его непомерным педантизмом. Иногда он говорил большие пустяки. В одном заседании, когда обсуждался вопрос, какую реальную помощь может оказать Сербия России, он с важностью высказал мнение, что сербы могли бы послать кадр людей в места, которые будут освобождаться от большевиков, для удержания и установления порядка. Все промолчали, но всем было ясно, что в Сербии даже численно такого кадра собрать невозможно.

Вообще же эти заседания собирались больше для того, чтобы санкционировать то, что было уж сделано Михаилом Васильевичем и Клисичем. Нового и своего решительно никто не приносил. В дни, когда заседаний не бывало, время уходило бог знает куда. Михаил Васильевич уходил иногда к Охотниковым или лежал, читая газеты, то подсчитывал свою кассу, доставлявшую ему вечные неприятности неизвестно куда истраченными деньгами. В такие дни я сиживал у него, болтая про наши злобы дня, прохаживаясь насчет Сенатора и других. Едим черешню и нельзя сказать, чтобы мы скучали.

Ужинали мы часов в семь, причем хождение в рестораны нам наскучило, и я взял на себя хозяйские заботы – участниками этих ужинов были Сенатор и Клисич. Собственно, время от 7 до 10–11 часов бывало всегда самое интересное, так как не проходило дня, чтобы кто-нибудь из наших знакомых не приходил к нам. Если же чужих не бывало, то было достаточно Сенатора с Клисичем. Любопытно было видеть, как этот старый чиновник и молодой социалист-революционер, да еще с черногорской кровью, сцеплялись на всевозможные темы. Если же не удавалось стравить их, то Михаил Васильевич своими разнообразнейшими разговорами занимал нас.

Чаще других приходил к нам Охотников, у которого домашняя обстановка была очень невеселая. Он не сходился с женой, которая иногда появлялась у Михаила Васильевича, чтобы изливать свои горести. Наконец, они решили разойтись. На мой взгляд, она, воображая себя великой писательницей, искала в жизни чего-то особенного. Ей все наскучило, пила она очень много вина, непрерывно курила, когда-то была морфинисткой, потом кокаинисткой, словом, подхлестывала себя всеми способами и, наконец, имея трех ребят, хотела освободиться от всех тягот жизни и начать ее с начала. Она была худа, тонка, сутуловата, носила облизанную прическу со средним пробором. Личико маленькое, красотой не отличалось, выручали только глаза и какое-то хищное выражение в лице.

Вдруг она задумала устроить концерт, вообразив себя танцовщицей. Она между беженками нашла пианистку, а юный гардемарин должен был быть ее партнером, причем он, кажется, никогда не взял ни одного урока танцев. Он был здоровенный парень с походкой молодого медвежонка и должен был изобразить танец апа́ша. Эта пара являлась главными действующими лицами концерта. Правда нашлась еще дама, желавшая петь под аккомпанемент девицы Дурново. Офицерское общество любезно уступило для этого случая свой зал. Белградская публика, давно ничего не видавшая, так как городской театр разрушен бомбардировкой, с охотой бросилась на это представление, несмотря на дорогие цены. Спектакль начался в девять часов при переполненном зале, публика горячо приветствовала русских артистов, но это было только потому, что они были русские.

Ничего более отчаянного мне ни видеть, ни слышать не приходилось даже и в любительских спектаклях. Танец апашей даже не был безобразен, это было одно отвращение. Такое терзание более чем снисходительной публики продолжалось часа полтора, в том числе и длиннейший антракт. Закончилось оно «русским танцем», причем Охотникова нарядилась в черный сарафан и белый повойник, изобразив таким образом глубокий траур. Во время пляски она вдруг выхватила из-за пояса русский и сербский флаги, помахивая которыми закончила танец. Этот трюк спас все положение. В честь флагов поднялась целая овация, и спектакль закончился благополучно, дав порядочный сбор, но куда он ушел – так отчета и не последовало, хотя на