Живой Дагестан - Владимир Д. Севриновский

красного дерева, но слишком тонки, так что годятся лишь на трости. К счастью, спрос на них не слабеет с позапрошлого века, только на смену модникам-офицерам пришли мусульмане, по примеру арабов считающие, что солидный человек должен опираться на палку.

– В нашем искусстве трость – как хлеб, – говорит Гусейн. – Она всегда нужна.

Вечные ценности здесь делают целыми наборами, по 15–20 штук. Поштучно мастерят хиты нашего времени: вазы и всевозможные подарки: для чиновников – с двуглавыми орлами, для имамов – с сурами Корана или 99 именами Аллаха. Один джигит даже заказал унцукульский узор для пистолетной кобуры.

Когда болванка шепчет мастеру, что уже готова, он высвобождает ее из тисков и оставляет отдыхать – порой на несколько месяцев, закапывая в опилки. Когда она высохнет, на нее наносят карандашом схему будущего орнамента. Его элементы – «улица», «птичий след», «мышиный хвост» – так же уникальны, как и сам местный промысел.

Процесс насечки выглядит просто – линии и точки рисунка прочерчиваются штихелем. В надрез аккуратно вставляется кончик мельхиоровой ленты, в наколы помещают куски проволоки. Все они тут же отрезаются кусачками и забиваются особым молоточком. Отдельно высверливают отверстия для круглых вставок, которые бережно хранятся в пластиковом пузырьке из-под лекарств. Их укрепляют особыми проволочками и клеем. Вот и всё. Осталось повторить эту операцию десятки тысяч раз, не забывая порой погружать штихель в воск, и узор готов. Говорят, что качественная роспись одной трости требует 35 тысяч движений. Трудится вся семья мастера – и жена, и дети. Готовые изделия шлифуют, покрывают темным лаком и подвешивают в особой комнате. Парящие в воздухе под странными углами трости, кинжалы и вазы напоминают картины сюрреалистов.

– Когда я был школьником, фабрика была рядом, за окном, – говорит Гусейн. – Как последний звонок отзвенел, сразу пришел туда. Ничего не умел, но было интересно. Директор тогда строгий был, сторонних на работу вообще не брал. Даже корреспондентам снимать запрещал. А сейчас таких, как я, всего двое осталось. Второй еще постарше будет…

Не столь серьезные ценители искусства слегка оптимистичнее – по их словам, умельцев осталось около десятка. Фабрика в Унцукуле уже несколько лет закрыта. В ее возрождение мало кто верит. Вновь, как и пару веков назад, мастера-одиночки неспокойного района делают на дому сувениры для богачей и офицеров – только не царской армии, а ФСБ. Появится ли новый Магомед Юсупов, который вернет аулу мировую славу?

– Мало у меня учеников, но хоть кто-то есть. Нельзя, чтобы это закончилось на мне… – мальчишеский взгляд Гусейна мгновенно становится серьезным. – Молодежь уезжает в город, но не всем дано бизнесом заниматься. Иной возвращается обратно весь в долгах, деньги просит. Зачем рисковать, когда можно своим ремеслом семью кормить – да так, что люди тебе только спасибо скажут? Пусть приходят, я буду рад и помогу любому. Хочу, чтобы они осознали: главное богатство – то, что ты умеешь. Деньги могут украсть, дом может сгореть, а оно никуда не денется.

Соль земли

Река Андийское Койсу в среднем течении бурлива, но маловодна. Кажется, можно и вброд перейти. По одну ее сторону змеится современная асфальтовая дорога. А по другую, кажется, и нет ничего, кроме гор да чахлых тропинок. Но если пассажиры автомобилей присмотрятся, то на мгновение увидят поляну, испещренную желтыми и белыми прожилками. Там высятся кучи грязи, темнеют навесы, и женщины сгибаются в три погибели, совершая странную, непостижимую работу. Мало кто их замечает. Машины едут дальше, мимо села Кванхидатли Ботлихского района Дагестана, и случайные гости пожимают плечами, увидев на воротах белые надписи «Продается соль». Экая невидаль, в магазинах ее навалом. Им невдомек, что тонкая полоска воды разделяет не автодорогу и тропинки, а двадцать первый век и далекое прошлое, и на противоположной стороне ущелья еще теплится удивительный промысел, которого, казалось, нет и не может быть в современном мире.

Босые ноги бабушки Хадижат вязнут в серой грязи, которую местные называют песком. Она усердно рыхлит ее руками, так что все поле покрыто бороздками от пальцев.

– Глубоко-глубоко надо перемешивать, иначе не получится, – старушка с трудом подбирает русские слова. Местные говорят на особом, кванхидатлинском диалекте андийского языка, который свойственен только этому селению. В школе учат русский и аварский, но зачем они нужны тому, кто всю жизнь проработал в горах? Земля, камни и ручьи слушаются бабушки, им не нужны буквы, которых для кванхидатлинского наречия так никто и не придумал.

– Любая земля не пойдет. Предки этот песок достали из воды с той стороны реки. Сюда принесли. Поливали соленой водой, и он сам стал соленым.

На том берегу, где XXI век, под автотрассой и вправду виднеются следы истерзанных речными разливами, давно заброшенных солеварен. А здесь земля поделена между семьями на шесть или семь участков. Белеет соль, чернеет песок, тянет резким запахом от серных источников – желтоватая жижа стекает струйками по узким каналам, пузырится на жаре. В хижинах колышутся нехитрые обереги: ракушки, дырявый камень – на Руси такой называли «куриный бог», охапки сухой травы могильника. Старая Хадижат собирает ведрами унаследованную от предков грязь, сваливает в кучи и поливает соленой водой из полой тыквы. Работы много – из-за боли в суставах бабушка пропустила несколько суток хорошей погоды. Теперь надо спешить и надеяться, что в ближайшие четыре дня не пойдет дождь. Иначе вся работа пропала. Хорошо, что помогают внучки – старшеклассница Кубанди и совсем юная Халила.

– Без них ничего не могу, – вздыхает Хадижат. – Детей нет – и соли нет.

Круглолицая Кубанди, старательно прячущая волосы под платок, носит воду для бабушки из соленого источника – он бьет чуть в стороне от серных. Девушка говорит по-русски свободно и радостно делится знаниями:

– Соль у нас целебная. Недаром в исламе она лечит от семидесяти болезней. Да и вкусная. Посыпь ею помидор – мигом впитается! Раньше за ней приходили издалека. Меняли на одежду и мясо. Даже налоги ею платили! Давно это было. Сейчас в Кванхидатли трудно жить. Все уезжают, остаются лишь старики. Но до сих пор покупатели из Махачкалы, соседних селений, а порой и Чечни сюда заглядывают, оптом берут. Килограмм – триста рублей, банка – сто пятьдесят рублей.

После долгих дней поливания водой из источника насыщенную солью грязь складывают в деревянные короба, покрытые застарелым белым налетом. Заливают сверху последней порцией воды и ждут. За несколько часов жидкость собирает концентрированную соль и стекает через щели в яму под коробом.

– Этим промыслом занимаются только в жару, – поясняет Кубанди. – Зимой