Пишите мне на медсанбат - Людмила Петровна Дробинская

Иванцов полулежал в среднем ряду на приподнятых подушках. Нижняя челюсть была укреплена металлической шинкой. Из нагромождения бинтов и повязок на нас глянули большие страдальческие глаза. Он узнал Овчинникова, зашевелился и крепко сжал его руку.　

Я вышла из палаты, взволнованная рассказом Овчинникова и встречей боевых друзей. Разыскала хирурга Александру Степановну Спивак. Она принимала Иванцова, оперировала его и помнила, в каком тяжелом состоянии он был доставлен в приемное отделение госпиталя с огнестрельным ранением челюсти, языка, головы. Через несколько дней его состояние осложнилось воспалением легких. Но сейчас Иванцов поправлялся. Вот уже пошла вторая неделя, как температура стала нормальной, раны очищались, заживали. Металлическая шинка держала в состоянии покоя раздробленную челюсть.　

Вскоре Овчинников покинул палату, поблагодарив врача и сестер за доброе лечение и ласковый уход за товарищем. Он был счастлив, что сдержал данное себе слово и навестил одного из тех, кого вынес темной ночью из злополучного противотанкового рва.

В День Красной Армии

Вот и 24-я годовщина Красной Армии. Кончается тяжелейшая зима. Ленинградцы — и горожане и военные — ждут весны, солнца, тепла, дальнейшего облегчения положения, прежде всего продовольственного. Ленинград стоит неколебимо.　

Для меня день 23 февраля сорок второго года — очень памятная дата. Один день вместил множество незабываемых впечатлений.　

Утром вместе с полковником Иваном Васильевичем Павлиновым, заместителем начсанарма по политчасти, я выехала в Колпино. Часов с десяти гитлеровцы повели интенсивный обстрел города. Снаряды беспорядочно падали на улицах, у железнодорожного переезда, на коротком отрезке шоссе параллельно заводской стене. Случилось и такое: на крыльцо деревянного дома, где расположилась санчасть 56-й дивизии, упал вражеский снаряд. проломил крыльцо, откатился и… не взорвался.

Днем противник вел огонь по Ижорскому заводу и окрестным улицам.

— Начсанарм торопит с переездом из Колпина, — сказал комбат Александров, — но как уйдешь, когда к нам несут тяжелейших раненых. Транспортировать их невозможно — погибнут. Вот и сегодня доставили тяжелораненого сержанта. Осколок задел легкое, сердце. Его сейчас оперируют.

Когда мы зашли в операционную, над раненым склонились врачи Либов и Аксенов. Операция близилась к завершению.

…Рука хирурга в тонкой резиновой перчатке осторожно приподняла сердце. На самой его верхушке темнела небольшая ранка. По крупным сосудам, синевшим по поверхности, толчками пробегала кровь. Вынимая из околосердечной сумки сгустки крови и мелкие осколки, Либов сказал:

— Мы сделали все, что могли.

Выслушав сообщение сестры: пульс 58 ударов в минуту удовлетворительного наполнения, врачи обрадовались.

Операция закончена. Либов и Аксенов сняли больного со стола, закрыли его одеялом… Из-за неплотно сжатых розоватых губ доносится приторный запах эфира. Бледное лицо в испарине.

— Чудо! Волшебное мастерство, — восхищенно говорил Иван Васильевич Павлинов, снимая в предоперационной белый колпак. — Вернули человека с того света. — Он вынул из брючного кармана большой платок и вытер пот, выступивший на голове и побледневшем лице. — Я не медик и впервые видел живое человеческое сердце. Честно скажу: мне стало не по себе, когда вы, Леонид Леонидович, просто и обыденно зашили на нем дырочку.

— Вот для таких, как этот сержант, который наверняка бы погиб в сантранспорте по дороге в госпиталь, мы и живем и работаем в Колпине. Все же скоро переедем на Кирпичный завод, только не уверен, будет ли там спокойнее.

В операционной боролись за жизнь человека, а в другом помещении тем временем шла подготовка к вечеру самодеятельности.

— Народ у нас закаленный, ему никакой обстрел не страшен, — сказал Александров, и опять что-то забытое, озорное промелькнуло на его резко исхудавшем и побледневшем за зиму лице.

Перед ранеными готовились выступать те, кто их оперировал, лечил, помогал переносить страдания.

Тепло простившись с медсанбатовцами и пожелав им «ни пуха ни пера», мы вышли за ворота.

— Толковый этот Александров, все у него спорится, — сказал после небольшого молчания Иван Васильевич Павлинов. — И хирург сильный, и организатор отличный. Широкая у него дорога…

…Вражеские снаряды опять разрываются вблизи заводских построек. Воздушные волны накатываются на больничные стены. Позже один из снарядов пробил стену, и в комнату ворвались леденящий ветер, снег, на кровати раненых посыпались осколки, куски штукатурки. Сестры и врачи выносили раненых из разбитой палаты, устраивали на новом месте, успокаивали.

В тот день был повторно ранен еще не долечившийся политрук 708-го полка 43-й стрелковой дивизии С. В. Гольверк. Попал он сюда в очень тяжелом состоянии недели две назад. Жизнь едва теплилась в его израненном теле. Артериальное давление упало столь критически, что старший хирург медсанбата М. К. Грекис решил немного поднять давление, а потом уже начать операцию.

Операция шла напряженно. Грекис и ассистировавший ему Либов зашили рану легкого и не сразу нашли в диафрагме небольшое рваное отверстие, пробуравленное мелкими осколками.

Прошло десять дней, и политрука, доставленного в медсанбат в состоянии, близком к клинической смерти, поставили на ноги, возвратили к жизни во фронтовом Колпине, в сотнях метров от передовой. И вот новое ранение 23 февраля на госпитальной койке в медсанбате. Политрук потом долечивался в одном из армейских госпиталей, навсегда сохранив чувство огромной признательности ко всем, кто принимал участие в его судьбе.

Проведя весь день в Колпине, вечером я отправилась на машине с ранеными в Ленинград, на улицу Льва Толстого, в Первый мединститут. Меня просили приехать на торжественное собрание, рассказать о питомцах института, с которыми довелось встречаться на фронтовых дорогах.

В историческом зале имени Ленина, насквозь промерзшем, сидели преподаватели института и студенты, надев на себя все теплое, что каждый из них имел. Собрание вел крупный мужчина с седеющей копной волос и открытым, приветливым лицом — профессор И. Д. Страшун, известный историк медицины, старый большевик, назначенный директором института вскоре после начала войны.

Среди знакомых врачей, занявших места в президиуме собрания, сидела небольшая остроносенькая женщина, закутанная поверх пальто в большой белый оренбургский платок. Я ее никогда раньше не видела. На маленьком худом лице выделялись умные проницательные глаза под припухшими веками.

Я рассказала собравшимся, в каких условиях работают в Колпине воспитанники института, о своих многочисленных встречах с врачами и выпускниками института Аграчевым, Гультяевым, Марковым, Кавериной, Рухманом, Резниковым. О студентках — сестрах медсанбатов Вязьменской, Пеньковской, Любимовой, Славиковской, которые отказались вернуться к прерванной учебе, считая, что их долг быть на фронте, разделять с товарищами и горечь больших страданий и теплоту боевого содружества.

— Где бы ни служили врачи Первого мединститута, — говорила я, — в стрелковых, танковых частях, в авиации или на флоте, они честно и достойно представляют родной институт. Многие уже награждены орденами и медалями.

Сказала и о