Николай Гоголь - Владимир Владимирович Набоков

поиздеваться над читателем-тупицей, который этого не понимает. Но такой читатель ничего не поймет и в книге Набокова. Однако, столь же резко отказываясь говорить о «юморе» или «комическом» у Гоголя, он не замещает образовавшейся пустоты никакой новой концепцией. И Гоголь и Набоков творцы воображаемых миров. Однако эти миры совершенно различны. Каковы законы, управляющие мирами Гоголя? Комическое, как и трагическое, несомненно, входят в их состав. Всякий смеется, читая Гоголя; и Гоголь-художник рассчитывает на этот смех. Но есть множество родов комического, как и трагического, и мы ждем, чтобы кто‐нибудь дал точное описание трагикомического у Гоголя.

Трагикомическое искусство есть прежде всего человечески окрашенное искусство. Евклидова природа и неевклидова геометрия равно чужды и комедии и трагедии. Попытка Набокова отрицать, наравне с реализмом, человечески-нравственное содержание Гоголя обессмысливает и его искусство, и его судьбу. Различие между Гоголем и Сириным существует; более того, это различие огромно, и, может быть, анализ его даст лучший ключ к пониманию Гоголя.

Верить Гоголю в его наивно-моралистической интерпретации своего искусства невозможно. Набоков убедительно доказывает – не он первый – недостоверность и даже лживость Гоголя. Но, сводя личную драму и гибель Гоголя к «иссяканию творческих сил», Набоков отказывается от ее объяснения. Это иссякание становится чем‐то внешним, как физическая болезнь. Но мы ясно чувствуем, что иссякание было следствием какой‐то основной порочности творческой личности.

Искусство несводимо на нравственность, как пытались у нас сводить его Гоголь и Толстой. Но искусство – почти всегда – вырастает из той же глубины, что и нравственная жизнь. Засыхание личности неизбежно должно привести и к гибели искусства. Ключ к Гоголю-художнику, в последнем счете, дается его религиозной драмой.

Замечательно, что когда Набоков подходит к интерпретации «Мертвых душ», он не может избавиться от внеэстетических, а именно религиозных категорий. Для него – а не для Гоголя только – Чичиков есть выходец из ада, воплощение злого духа. Автор повторяет это чуть не на каждой странице. Не знаю, верит ли Набоков в чорта, как верил Гоголь, но не означает ли это, что вне религиозных, хотя бы отрицательных, категорий мы не можем дать адекватного описания гоголевского искусства?

Г. Федотов

V

Книга о Гоголе…

(рецензия М. Л. Слонима, 1944)[47]

«Международное университетское издательство» в Нью-Йорке, продолжая свою серию русских классиков, так удачно начатую сочинениями Пушкина, выпустила недавно собрание беллетристических произведений Гоголя. В объемистый том убористого шрифта (около 600 страниц) вошли «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», повести, комедии, драматические отрывки и «Мертвые души». Из гоголевского наследия не хватает только ряда второстепенных отрывков и «Избранных мест из переписки с друзьями». Их отсутствие простительно в издании, рассчитанном на широкого читателя и преследующем определенную цель: позволить русским людям в Америке прочесть или перечесть Пушкина, Гоголя, Тургенева и других великих представителей нашей литературы. Нечего говорить, с какой радостью мы приветствуем это большое культурное дело. Жаль только, что издатели не сопроводили сочинений классиков биографическими и критическими очерками. Это тем более необходимо, что большинство читателей не знает или позабыло историю жизненного пути русских классиков, а обрывки ученических воспоминаний только мешают правильной оценке великих писателей. Много из того, что средний читатель вынес из школы или случайно прочитал и принял за истину, требует пересмотра и дополнения.

Как раз вскоре после выхода произведений Гоголя на русском языке издательство «Новые направления» выпустило книгу о Гоголе на английском языке Владимира Набокова-Сирина, одного из самых блестящих представителей эмигрантской литературы. Не знаю, насколько она поможет среднему русскому, а тем более американскому читателю разобраться в Гоголе, но в литературных кругах она, несомненно, вызовет живой интерес.

Это не критический «этюд» и не биография. Это рассуждения и размышления Набокова по поводу Гоголя, дающие ему возможность защитить свое понимание искусства от явных и воображаемых врагов и подчеркнуть иррациональную природу творчества. Книга написана в обычном для Набокова вызывающем, резком тоне. В ней множество выводов против идей и лиц (включая Чернышевского), парадоксов, саркастических намеков. Мне лично чтение ее доставило большое наслаждение, хотя я и не соглашаюсь со многими выводами автора и отлично понимаю, что в сиринском блеске и замысловатой игре сравнениями всегда есть нечто утомительное, напряженное, порою раздражающее. Конечно, книга Набокова гораздо более объясняет Сирина, чем Гоголя. Но некоторые ее страницы, например, попытка определить понятие пошлости или язвительные замечания о читателях, ищущих в романах «фактов жизни», «человеческого материала» и проповеди, обладают и глубиной, и полемической остротой.

В его подходе к автору «Мертвых душ», «Ревизора» и «Шинели» (эти три произведения и составляют основной предмет критического разбора книги) нет ничего нового. Русский читатель, знающий анализ Мережковского, Брюсова, Андрея Белого и современных советских критиков, не найдет у Набокова никаких откровений. Но ряд общеизвестных положений выражен здесь с неожиданной яркостью и страстью. Главная мысль Набокова в том, что Гоголь не реалист, не юморист («если кто‐нибудь утверждает, что Гоголь юморист, я знаю, что он не много понимает в литературе»), а мечтатель, обладавший магической способностью творить жизнь из ничего. Все его герои рождаются в иррациональном процессе фантазии и словесной игры, звуковые сравнения влекут за собою образ, Тяпкины-Ляпкины, Добчинские и Бобчинские, Неуважай-Корыто или Степан Пробка вышли из темных недр языковых ассоциаций. А поэтому нелепы все заявления о гоголевском реализме и разговоры о «натуральной школе», основателем которой якобы явился Гоголь. По этой же причине Набоков весьма холодно относится к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» и «Миргороду». Его оставляют равнодушными и «Тарас Бульба», и «Старосветские помещики», и «Вий», и он находит лишь несколько истинно гоголевских страниц в «Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке». Попутно достается всем русским критикам, от Добролюбова до Михайловского включительно, и надо полагать, что Овсянико-Куликовский и Иванов-Разумник не попали в набоковский проскрипционный список только потому, что имена их могут привести в ужас американского читателя[48]. Разделавшись в нескольких замечаниях с «народничеством, марксизмом и интернационализмом», которые Набоков ненавидит жестокой ненавистью, и, высказав ряд нелестных соображений о пагубном влиянии школьных учителей, автор книги о Гоголе охотно повторяет уайльдовский парадокс, что жизнь подражает искусству, и даже приводит анекдот о действительном происшествии, скопировавшем гоголевскую выдумку о ревизоре.

Спорить о гоголевской фантастике, иррационализме, о гротескном изображении человеческих масок, о «сне», в атмосфере которого проходят многие произведения Гоголя, конечно, не приходится. Набокову следовало бы знать, что ряд исследований на эту тему был написан теми самыми советскими литераторами, которых он огулом отрицает. С решительностью почти ноздревского стиля Набоков одним движением пера зачеркивает всю современную русскую литературу: «удивительно, –