Жизнь Леонардо, мальчишки из Винчи, разностороннего гения, скитальца - Карло Вечче

дочерью герцога, Бьянкой Джованной. На одном рисунке с подписью «сицилиец месера Галеаццо» тщательно обмерена поднятая левая нога коня, на другом, подписанном «крупный испанец месера Галеаццо», конь изображен целиком со всеми проставленными размерами[285].

Однако проходят месяцы, а результатов не видно. Герцог теряет терпение и 22 июля 1489 года, будучи в Павии, просит посла Пьетро Аламанни написать Лоренцо Великолепному: «Синьор Лодовико намерен воздвигнуть своему отцу достойный памятник и уже распорядился, чтобы Леонардо да Винчи изготовил модель грандиознейшего бронзового коня, на котором будет восседать в доспехах герцог Франческо. А поскольку его светлость задумал нечто потрясающее, подобного чему еще не существовало, он велел мне от его имени написать вам, чтобы вы прислали ему одного-двух мастеров, подходящих для такой работы, ибо, хоть он и поручил задачу Леонардо, не думаю, чтобы тот знал, как ее выполнить»[286].

Письмо представляет собой первый в истории памятника достоверный документ, но в то же время является признаком недоверия, которое Моро начинает практически сразу испытывать к Леонардо, – вплоть до просьбы к Великолепному прислать других мастеров.

Для ученика Верроккьо это болезненное унижение, и, вероятно, сам Лоренцо тоже это сознает. Во всяком случае, 8 августа 1489 года он отвечает Моро отказом: «Я проверил всех, кто мог бы быть полезен для выполнения плана, составленного его светлостью синьором Лодовико в отношении памятника его прославленному отцу и моему господину, однако не смог найти здесь достойного мастера»[287].

Вероятно, письмо Моро не укрылось от Леонардо. Художник тотчас же переходит в контратаку, умоляя друзей-поэтов и гуманистов прославить его грандиозный проект в стихах. Этим шагом он преследует двойную цель: превознести славу династии Сфорца, выраженную в памятнике ее основателю, и завоевать благосклонность герцога, связав того обещанием продолжить работу.

В написанном на латыни письме своему дяде Джованни Томмазо гуманист Пьяттино Пьятти сообщает, что художник сам уговаривал его сочинить торжественную эпиграмму и с той же просьбой обращался к другим поэтам. К письму, отправленному из Гарласко 31 августа 1489 года, приложена эпиграмма, где говорится, что статуя, символизирующая добродетельную душу Франческо Сфорца, способна достичь высоты небесного свода. Другая эпиграмма написана от первого лица: в ней Леонардо представляется флорентийцем из рода Винчи (Vincia proles) и подражателем древних (mirator veterum)[288].

Пьяттино совершенно справедливо полагает свой талант недостаточным, чтобы восславить столь выдающееся произведение искусства. Однако три его эпиграммы ничуть не хуже тех (двадцати двух), что вышли из-под плодовитого пера неаполитанца Франческо Арригони, бывшего наставника, секретаря и счетовода герцога Калабрийского, вероятно посетившего Милан в начале 1489 года в свадебном поезде Изабеллы. О просьбе Леонардо Арригони вспоминает, лишь вернувшись в Неаполь. Он тщетно надеется, воспользовавшись ценностью собственных стихов, получить должность при дворе Сфорца, для чего 25 февраля (вероятно, 1490 года) направляет эпиграммы Моро вместе с письмом, в котором проводит нечто вроде сравнения искусств, с одной стороны, восславляя скульптуру, с другой же – заявляя, что истинное величие может увековечить лишь поэзия[289].

10

Тело человеческое и тело земное

Милан, 2 апреля 1489 года

Весна 1489 года в кои-то веки выдалась удачной. И Леонардо, обретя уверенность в будущем, возобновляет увлекательное занятие, которому уже пытался уделять внимание во Флоренции: изучение человеческого тела и его анатомии.

В новой тетради чуть ниже зарисовки черепа и текста о челюстной вене он указывает дату: «В день 2 апреля 1489 года»[290]. И, как всегда, подобная запись для него – не просто обыденный факт: это знак времени.

Почти двадцать лет спустя, снова наткнувшись на этот лист, он почувствует необходимость пояснить, с какой целью указал эту дату, что на самом деле начал в тот день. И добавит: «Книга под названием „О человеческой фигуре“».

Собственно, на обороте приводится список глав, начинающийся с проработки глаз и продолжающийся на следующем листе важным указанием «написать о филосомии», то есть о физиогномике[291].

Предполагалось, что в изучении «человеческой фигуры» Леонардо не ограничится лишь поверхностным описанием частей тела, направленным на практику их живописного отображения, а попытается уловить аналогии, связывающие формы внешне различных существ, а в дальнейшем – формы и движения мира внешнего, физического, с миром внутренним, порывами души; нащупать соответствие натуры человека в ее нравственных и психологических аспектах чертам лица, позам, взглядам. Именно поэтому в подробных зарисовках и схемах строения черепа Леонардо ставит вопросы, которые ранее традиционной анатомией не затрагивались: не структура мышц и скелета, а тайны души и разума, механизмы восприятия и движения, проявления характера. В центре исследования, разумеется, находится глаз, благороднейший из всех органов чувств. Он считается самым совершенным геометрическим инструментом, поскольку в его основе лежит хрусталик, являющийся, по мнению средневековых ученых Альхазена, Витело, Бэкона и Пэкхэма, вместилищем жизненно важного элемента зрительной силы и имеющий сферическую форму – ошибочное суждение, проистекающее из того факта, что после смерти мышечные волокна более не удерживают хрусталик в напряжении.

Неоплатоническому обесцениванию чувственного познания Леонардо открыто противопоставляет трехчастную схему из трактата Аристотеля «О душе», согласно которой перцептивно-мыслительная деятельность происходит в трех сообщающихся желудочках мозга: в первом содержатся здравый смысл и воображение, или фантазия; во втором – мышление (cogitatio); в третьем – память. Однако есть и существенное изменение: первому желудочку, получившему название «импрессивного», придается функция центра сбора ощущений; второй, напротив, объединяет в себе здравый смысл, воображение, интеллект и способность рассуждать[292]. Тогда очевидно, на каком основании, в том числе теоретическом, Леонардо собирается отстаивать уподобление процессов воображения процессам аналитической деятельности: выходит, многие из его так называемых видений являются не проявлением сверхчеловеческих зрительных способностей, а сознательным применением эвристической процедуры.

Одно из таких видений, пожалуй, самое известное в контексте леонардовского мифа, – это видение человека, силой своего интеллекта обретающего способность летать в небе, подобно птицам.

На самом деле именно изучение птиц, по аналогии, наводит Леонардо на мысль о летательных аппаратах с подвижными крыльями, которые должны отрываться от земли, используя для преодоления гравитации мышечную силу человека.

В мечтах о полете сливаются все его научные и технологические исследования: анатомия (изучение движения мышц и скелета), механика (силы, вес, передача энергии), математика и геометрия[293].

На листах Манускрипта B впервые встречаются схемы механических крыльев, прикрепляемых к человеческому телу при помощи сложной системы ремней. К сожалению, крылья эти, с одной стороны, являющиеся прообразом современных планеров, а с другой – напоминающие крылья летучей мыши или вампира, слишком тяжелы, поскольку сделаны из доступных на тот момент материалов. Поначалу человеку приходится, надев на руки крылья и уподобившись тем самым птице, управляться с устройством лежа, но впоследствии будет рассмотрена и возможность создания летательного аппарата, внутри которого человек