Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

«Вы, пожалуйста, ограничьтесь своими замечаниями в мой адрес и в адрес Гарвардского университета», – сказал я, как можно более возвышенно.

«Простите», – сказал он, – таков мой приказ. Я просто выполняю свой долг». Тут он откинул лацкан пальто и показал значок размером с небольшую кастрюлю: «Это мои полномочия». Убедившись, что все официально, я вышел.

Я вернулся ко всему этому в полночь воскресенья. Завтра я уезжаю отсюда в шесть часов вечера – на пароходе в Портленд, штат Мичиган, – если только смогу оторваться от этой девчонки. И снова я в тяжких испытаниях, и быстро приближаюсь к разлому, физическому и душевному. Что же мне делать?… Как я могу держаться за кого-либо при нынешнем положении моих дел? Это безумие, безумие, безумие. Говорю тебе, выхода нет! И я, который боится и живет в абсолютном ужасе перед этим, больше всего нуждаюсь в том, чтобы кто-то обеспечил мне чисто физические потребности – обеспечил меня приличиями, штопанными саквояжами, белым бельем, чистыми простынями, отглаженными брюками и всеми прочими мелочами, от которых я могу опуститься!

Повсюду за границей существует могущественный заговор – тем более ужасный, что он молчит и прикрывается святыми словами, – который медленно и неумолимо втискивает нас в [души] домохозяек и чистых молодых людей. Любое предположение о том, что мужчина может вступить в физическое общение с женщиной, не умилостивив предварительно священника и Святого Духа, встречает инвективу, ненависть и неумолимое сопротивление.

Кстати, вчера вечером я видел Фрица Дэя и его жену в «Джорджиан». Они по-прежнему живут счастливо, и Кэти (?), очевидно, слышала пьесу, потому что сказала мне, что она «ужасно хороша» – возможно, потому, что мои глаза выглядели странно, когда я узнал об этом. Нет! Дело не в ней! Фриц говорил об искусстве, а я, в последнее время, о коммерции. Но Фриц слишком долго прислушивался к шелесту ангельских крыльев: Я видел, что он считает этот разговор пошлым.

Они собираются на несколько дней к Бейкерам, чтобы поиграть с белками. Несомненно, я увижу их и услышу пьесу [Пьеса Дэя «Море»], которая теперь сократилась до восьмидесяти страниц. Я собираюсь прислать свою пьесу [«Добро пожаловать в наш город»] из Нью-Гемпшира Остается надеяться на лучшее. Возможно, если я смогу уехать на несколько дней в лес, где будет спокойно, я смогу многое пересмотреть пьесу. Я никогда не должен был встретить эту девушку! И как ты думаешь, кто меня познакомил? Брюстер. [У. Р. Брюстер, который в это время был учеником «47-ой Студии»]

Джулии Элизабет Вулф

Нью-Йорк

31 августа 1923 года

Дорогая мама:

Пишу тебе из агентства пишущих машинок «Ремингтон» на Нижнем Бродвее, что в Нью-Йорке. Мне пришлось заново напечатать свою пьесу, так как старая копия, которая была у меня, была очень плохой, и я много переписывал её карандашом. Я занят этим и отдам пьесу в Театральную гильдию завтра или в понедельник – в понедельник, я думаю. Завтра праздник – День труда. После этого я пойду в доки и попытаюсь найти работу на океанском судне, предпочтительно в Англии, на время, пока не получу известий о пьесе. С каждым днем я все больше осознаю свой долг перед тобой, и это не дает мне покоя. В настоящее время я могу смириться с потерей всего, кроме твоей веры в меня. Я попросил профессора Бейкера написать тебе обо мне и надеюсь, что он это сделал. Я хотел, чтобы это было сделано, потому что он не склонен к энтузиазму, я знаю, что он даст тебе правдивый, честный отчет. Все, что у меня есть, я поставил на эту пьесу, конечно, если учесть, сколько людей пишут пьесы, это кажется малым шансом. Я не смею думать о провале. То, чего я хочу, то, что меня удовлетворит, кажется таким незначительным. Если бы моя пьеса не была замечательной – если бы она была поставлена и шла всего шесть или восемь недель – этого было бы достаточно, чтобы я начал работать.

Я не могу оправдаться, что до этого не продал ни одной пьесы, но я выношу это на твое рассмотрение. Молодой человек в любой другой профессии получал бы жалованье, добился бы какого-то материального вознаграждения до этого – мое сердце разбивается снова и снова, но после успеха вознаграждение обычно быстрое и большое.

Этот великий город гремит вокруг меня нескончаемым праздником блеска, лоска, фальши и вульгарного богатства. Женщины – дешевые, вульгарные женщины, простецкие жены производителей мыла, ростовщиков, мошенников, политиков, свинопасов и Бог знает кого еще – кладут тысячи себе в сумки, а художники, поэты, люди с умом, чувствительные к красоте и благородству, тщетно жаждут заполучить несколько замечательных книг, выставленных в витринах. Временами кажется, что эта толкающаяся, набирающая обороты, торгующая, производящая, покупающая и продающая американская цивилизация не успокоится, пока не уничтожит своих художников – и тогда Бог ей в помощь, ибо без них ни одно общество не выживет. Все, что осталось от Греции, – это несколько великих поэм, несколько великих книг, несколько великих произведений архитектуры и скульптуры. Все, что осталось от Египта, – это несколько величественных храмов, полузатонувших в пустыне. Это вечные и непреходящие вещи. Что останется от цивилизации, которая почитает человека выше всех поэтов, потому что он может сделать дешевый автомобиль по 500 долларов за штуку? Возможно, Богу, как это иногда случается, наскучат эти маленькие глупые люди, их маленькие глупые небоскребы, фабрики машин, и он сотрет их из простого милосердия.

Конечно, когда начнешь разговаривать с людьми из Греции и Египта, они будут подмигивать друг другу, хихикать за спиной и подталкивать друг друга. Они даже назовут американца «непрактичным» – самое страшное проклятие. И все же я не знаю ничего более практичного, чем извлечение пользы из того, чему нас учит прошлое, а учит оно нас одному: если человек живет только ради хлеба, его общественный строй обречен. Если бы люди знали больше истории, они, возможно, были бы потрясены, узнав, насколько во многих отношениях Рим в период своего упадка был похож на Америку. Та же вульгарная демонстрация богатства, та же вульгарная расточительность, то же поклонение дешевым, низким, тривиальным вещам. Великих поэтов прежних времен уже не было – их сменили чудаки и дегенераты, великие правители были мертвы – вместо них был плохой Нерон, но Рим продержался несколько сотен лет, и римляне считали, что Рим вечен. Ничто не могло его разрушить. Сегодня мы чувствуем то же самое, я думаю, а ведь мы продержались едва ли 150 лет. Не знаю, можешь