Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Мир, клянусь Бахусом, – это большая-пребольшая устрица, но раз уж я решил открыть ее, то ничего не остается делать, как ждать и смотреть, не поддастся ли она мне. Я довольно силен и обладаю безграничной энергией. Если что, у меня есть шансы и жуткий страх перед немым, бесславным, чтобы подстегнуть меня.

Я думаю, что вы действительно прекрасный, хороший человек, и когда я принимаю во внимание превосходство тех качеств, которые заставили вас упорствовать здесь перед лицом удручающих условий, сопротивляясь соблазнам более лучших предложений и более широких личных возможностей, мне кажется, что вы человек, который сохранил себя на впечатляющем уровне характера – самом впечатляющем уровне характера, который я когда-либо знал. Вот что я понимаю под термином «нравственность»: мне кажется, что на нравственном уровне вы заслуживаете звания великого человека.

Если это так, то я хочу, чтобы вы отдали мне должное за то, что я действительно уловил в вас нечто фундаментальное и существенное – то, что, смею думать, мало кто открыл в вас. Потому что, рассматривая вашу личность на моральном уровне, мы должны бороться с целым рядом традиций и условностей. Во-первых, мораль сразу ассоциируется с физической стабильностью. То есть, гораздо легче ассоциировать мораль с Иммануилом Кантом, который никогда не уезжал за 100 миль от места своего рождения, который ел один и тот же завтрак в течение 30 лет, и чья утренняя прогулка была настолько пунктуальной, что соседи устанавливали часы по его появлению – это гораздо легче, чем когда нам приходится рассматривать личность, которая находится здесь, в Нью-Йорке, на этой неделе…

Но мне кажется, я также чувствую следующее: человек, находящийся на вашем уровне поведения, склонен создавать впечатление, что он больше предан абстрактному, чем конкретному, идеалу, чем личности, и, если этот идеал выражается через организацию, то организации больше, чем личности, которая является частью этой организации.

Один из ваших студентов недавно сказал мне: «Он такой же, как и все мы, – заботится о себе. Вы не можете винить его, этот человек не может тратить много времени на то, чтобы думать о нас – у него слишком много дел, чтобы думать о них».

Мне трудно отделаться от мысли, что, хотя вы смогли предоставить ощутимые возможности всем, кто в них нуждался, – от Карлтона до Бринка, от Райсбека до Дейли [Генри Карлтон, Роско Бринк, Кеннет Райсбек и Джеймс Дейли были членами «47-ой студии»]. – Вы были щедры ко мне только на словах. Не скажу, что я принял бы такую помощь: – Не думаю, что принял бы в любое время, и уж точно не сейчас, – но я бы чувствовал себя значительно лучше по отношению ко всему этому. Я даже слышал, как вы с глубоким чувством говорили о жертвах, которые Фриц Дэй [Фредерик Л. Дэй был еще одним членом «47 Студии»] приносит «ради своего искусства» – на 15 000 долларов в год. Действительно, как он это делает?

Я думаю, что моя претензия к вам и почти ко всем остальным, кто в течение последнего года давал советы по поводу управления моей жизнью – и, видит Бог, эти советы были достаточно обильны, – заключается в том, что все они были прекрасно неопределенными, удивительно лишенными сути. Если я скоро снова встречусь с вами, позавтракаю или пообедаю с вами, то, думаю, могу предсказать, исходя из неизменного опыта, результат: С моей стороны будет [другое] словесное излияние: Я [буду] говорить свободно и открыто, и в конце вы скажете, как говорили каждый раз в течение последних двух лет: «Теперь вы знаете, [что можете] прийти ко мне в любое время, не так ли?» И когда я заверю вас, что знаю, что могу, вы [кивнете], как будто удовлетворенный, и скажете: «Хорошо, я так и хочу». На самом деле я отчаялся когда-либо узнать вас лучше. Вы так далеко заходите с человеком, а потом упираетесь в стену и не можете ее преодолеть. Временами вы производите на меня впечатление человека, который изо всех сил пытается преодолеть свою собственную стену, но у него так и не получается. Что ж, вернемся к делу: вы рассказали мне о том, чего я не должен делать, но оставили меня в пустоте относительно того, как делать то, что я должен делать. Никакой Европы, говорите вы, в это время; никакого Нью-Йорка, никакой Северной Каролины; никакого [преподавания] в школе; никакой работы вне дома, поскольку это [отнимет] слишком много времени и сил. Но [что тогда?] Вы должны писать. Вы были бы [несчастны], занимаясь чем-либо другим. Совершенно верно. [Но вы мудрый] и опытный житель этого маленького [мира], и от вас наверняка не ускользнуло, что молодой человек моего возраста и роста [должен есть].

Если в будущем кто-нибудь проявит достаточный интерес к моей жизни и спросит, чем я занимаюсь, надеюсь, вы не станете поднимать плечи и с кривой улыбкой сообщать, что я продаю соленья, или хозяйственное мыло, или недвижимость, в зависимости от обстоятельств, и не добавите: «Я сделал все, что мог, но это было бесполезно. Он бы увидел все именно так». Скорее, я надеюсь, вы скажете примерно следующее: «Том Вулф, который был поэтом и драматургом, начал смело и мужественно смотреть в лицо жизни. Он столкнулся с необходимостью зарабатывать себе на жизнь, и у него это неплохо получается, он представляет знаменитую компанию «Катценджаммерские огурчики». У всех были бесплатные и обильные советы для Тома Вулфа, кроме советов по очень простому вопросу – как ему поддерживать дыхание жизни в своем теле. Поскольку мы потерпели неудачу там, где компания «Катценджаммерские огурчики» так великолепно преуспела, Том Вулф совершенно правильно отверг все наши прежние увещевания как претенциозную и ветреную болтовню. Мы можем извлечь некоторую пользу из того факта, что некоторые из нас – очень немногие – верили, что он может писать, и говорили ему об этом, но это тоже не имеет большого значения, поскольку он знал масштаб и глубину своего таланта гораздо лучше нас».

Моя энергия – в свое время огромная, устойчивая, казавшаяся неисчерпаемой, – быстро сходит на нет, переходя в бабье лето. Она оказалась не под силу ни дворнягам, ни апатичному вниманию, ни ошибочным усилиям моих друзей, которые, искренне желая сохранить и приумножить во мне достоинства, пытались дисциплинировать, усмирить, приручить то, что не соответствовало их представлениям о равновесии и респектабельности! Как я понимаю, вам нужен был вполне респектабельный,