Просроченный долг - Йожеф Лендел

— Соглашайся, Евсей, — вступил в разговор Миша. — Этот отдаст. Я за него ручаюсь. Ну? — И он, как делают на ярмарках, взял Андрея за запястье. — По рукам, Евсей! Другого такого чудака не скоро сыщешь. — И он широко улыбнулся чужаку. — За меру пшеницы две хорошие шкуры можно купить.

Раскрытая ладонь чужака была перед Евсеем.

— Нет! — сказал Евсей и посмотрел на лежавшую позади Андрея Найду. Рукавом пиджака он утер со лба пот. Повернулся, пошел к распахнутой двери.

— На нет суда нет! — сказал Миша и смахнул со стола оставшуюся после завтрака кожуру от печеной картошки.

— Ну, если не нужна мера зерна, — сказал чужак, — то знайте то, что Найда уже знает! Эта собака уже моя. — Чужак присел на корточки. — Найда, — сказал он тихо. Собака подползла ближе. Она дрожала всем телом.

В этот момент Евсей резко обернулся и, вытащив из-за пояса петлю, накинул на шею собаки. Собака подчинилась и встала. Евсей взял ее на поводок.

— Ну ладно, всего тебе, Миша, — вызывающе сказал он и направился к выходу.

Но Найда не двинулась. Тогда Евсей с силой рванул поводок. Собака легла, но Евсей безжалостно тащил ее за собой.

Миша схватил товарища за руку. Но это было лишнее. Андрей не двинулся. Углежоги слышали, как лесничий, удаляясь, бьет собаку ремнем.

— Не надо было… — взглянул на него Миша.

— Я ничего не могу поделать, — ответил чужак.

— Колдовская сила в тебе? — вскинул голову Миша.

— Нет во мне колдовской силы.

— Тогда можешь пожалеть, что нет. Сам понимаешь, Евсей отныне твой смертельный враг.

Андрей пожал плечами.

— Не смертельный.

— Да я не в том смысле, что смертельный. Какой уж смертельный, это просто к слову. Но язык у него поганый. Готовься к этому.

— Мне в жизни столько всего приходилось бояться, что я уж и забыл, как нужно бояться, — безразлично ответил чужак. И, чтобы положить конец разговору, спросил: — Запрягаем?

— Да, запрягаем, — сказал Миша.

В субботу утром Миша только что встал и засобирался в деревню, когда в открытую дверь, тяжело дыша, вбежала собака. Чужак спустился к роднику за водой.

— Что ты тут забыла? — спросил Миша у собаки.

Найда выскочила из избушки. Через минуту она вернулась, прижимаясь носом к колену Андрея.

— Слышь, Андрей, — воскликнул Миша, — эта собака сбежала из дому! Она теперь пришла без Евсея.

— Я тоже так думаю.

— А я знаю. Такого испокон веку не было, чтобы Евсей в лесу в субботу показался. У него воскресенье начинается с полудня пятницы. Суббота да воскресенье — день охотников до дармового леса, если сыщутся такие, кто боится по будням деревья воровать. Только нет таких — Господь свидетель! В субботу-воскресенье и они отдыхают.

Андрей лишь кивнул в ответ на разговорчивость Миши.

— А всё же неладно вышло с собакой… — Миша сразу посерьезнел. — Неладно вышло. Как полагаешь? Отвезти ее обратно?

— Трудно будет.

— Трудно-то не трудно. Я еще могу справиться с собакой. Свяжу да заброшу на телегу — всего делов.

— Опять прибежит.

— То-то и оно, прибежит. Стало быть, не стоит. И с чего эта псина так тебя полюбила?

— Потому что и я ее полюбил. И пожалел.

— А ведь ей неплохо жилось у Евсея. Нехороший он человек, но собаку свою ценил. И теперь уж точно не продаст и дело так не оставит. Охотничья гордость не дозволит, чтобы собака от него сбежала.

Грудь чужака поднялась, потом с неслышным вздохом опустилась.

— Доверяешь мне, Миша? — спросил он и посмотрел в пол перед собой.

— Чего ж не доверять.

— Правда?

— Полно, что ты говоришь!

— Дашь мне в долг меру пшеницы?

— А! Дам. Чего ж не дать.

— Спасибо, Мишка!

— Конечно, ты чудной… Моя Жучка тоже скоро ощенится. Рад буду, если возьмешь любого щенка. И зачем тебе такая большая собака? Ест столько, что на эти деньги можно телка вырастить. Ну, скажем, не телка, то поросенка уж точно. Подумай: ведь не ты эту Найду растил, не ты натаскивал, она к другому приучена. Зачем она тебе нужна?

— Я ей нужен. Боится она лесника.

— Шутишь? Или серьезно? Думаешь, она поняла его слова?

— Слова или взгляд, но поняла.

— Тогда больше ничего не скажу. А то еще подумаешь, что не хочу в долг тебе дать.

— Что ты, не подумаю, Мишка! — тихо сказал чужак.

Миша отправился в деревню с тем, что, если можно будет, купит собаку. Хотя знал, что ему много чего придется выслушать дома. «Старый дурачина! До сих пор кормил его! Думаешь, не знаем! А теперь еще зерно даешь мерами! Что, у самих много?» Будто слышал, что наговорит ему жена. Он медленно тащился по лесной дороге, чтобы доехать до дома, когда стемнеет. Он даже слушать не станет старухиных причитаний: распряжет лошадь, зайдет в дом, сбросит на пол одежду — и бегом в баню. Нет, сегодня он даже разговора заводить не будет об этом деле. Завтра утром, только проснется, сразу отправится к Евсею. Если столкуется с Евсеем, старуха уже не посмеет много перечить.

Он всё сделал, как задумал. Но без толку. Несолоно хлебавши вернулся он в тайгу. Солнце уже стояло за черно вырисовывающимися верхушками высоких сосен, когда он подъехал к угольным кучам. Когда ехал домой, он мысленно спорил с женою, на обратном пути его беспокоило, что же он скажет товарищу.

— Евсей не отдает, — вместо приветствия с ходу выпалил он Андрею, сидевшему у края ямы. Молча обошел угольные кучи и пошел в избу. Охота говорить пропала.

Чужак не двинулся. Собака лежала рядом, положив голову ему на колени, и провожала взглядом Мишу.

Прошел добрый час, прежде чем Миша позвал.

— Заходи!

На зов чужак поднялся. Собака осталась у ямы. Уже темнело.

На этот раз накрывал Миша. Он выложил всё на полотняную тряпицу. Но положил не два каравая хлеба, как раньше, а один. Это значило, что отныне и пока они живут в этой избушке, всё у них будет общее.

Он дал в руки чужаку хлеб, пододвинул поближе нож.

— Присядем…

На них были чистые рубахи.

— Где она? — спросил он, почти шепотом.

— Внизу, у ямы.

— Не отдает. Сказал, лучше пристрелит, — тихо, скороговоркой сказал Миша и посмотрел по сторонам. Он явно боялся, что собака услышит и поймет.

— Ты сказал, что сразу заплатишь?

Миша ударил по столу кулаком.

— А ты как думал? Рот — не задница.

— Ну ладно, ладно. Не надо сразу горячиться.

— Ладно, ладно — повторил за ним Миша. — Что делать будем? Одно скажу, добром