Погребальные обряды и культ предков. От завета Одина и некромантии до упырей и похорон Ярилы - Владимир Яковлевич Петрухин

Albertina, Wien

Панические настроения охватили весь Руан, и, хотя клир смог организовать погребальную церемонию в монастыре, епископ Руана заявил, что тело следует отправить для похорон в Кан на лодке. Благочестивый рыцарь оплатил последний путь короля, но в Кане процессию поджидало стихийное бедствие – пожар. Горстке монахов удалось завершить погребение в аббатстве Сен-Стефан, но препятствием для церемонии стал феодализм – тот самый строй, который умерший насаждал на всем завоеванном пространстве. Некий феодал прервал похороны, заявив претензию на ту землю, которая была присвоена королем для строительства аббатства. Для продолжения церемонии с владельцем земли пришлось расплатиться, а дальше в силу вступили естественные обстоятельства: труп распух и начал разлагаться. Вильгельма едва смогли уместить в каменный саркофаг, и обряд был совершен наспех из-за зловония. Отмечу, что финал жизни Вильгельма Завоевателя очень напоминает летописный рассказ о смерти Святополка Окаянного, инициатора распрей после кончины Владимира Святославича: князь-братоубийца тоже умер в изгнании и его могила источала смрад.

Деяния Вильгельма описал английский хронист конца XI – первой трети XII века Ордерик Виталий (современник составителя «Повести временных лет»). Они частично вошли в его «Церковную историю», и комментарий к описанию похорон правителя вполне каноничен: «Каким вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, и ничего не возьмут от труда своего, что мог бы он понесть в руке своей» (Еккл. 5:14). В итоге для упокоения основателя целой «империи» не нашлось и клочка земли. Английский хронист, признавая величие Вильгельма как справедливого и благочестивого правителя, не мог простить ему смерти тысяч людей, обличая преступления его норманнов, гордившихся своими злодеяниями и считавших себя вне закона. Ему вторили и другие европейские хронисты, считавшие Вильгельма тираном[109].

Михаил Анатольевич Бойцов, анализируя схожие парадоксы в отношении похорон светских и духовных правителей, приводит разные историографические объяснения этой парадоксальной ситуации, например поведение совершавших обряд зависело от конкретных исторических условий. В главке «Похороны правителя» говорилось о ритуализованном хаосе, в который погружалось общество при известии о смерти правителя. При этом великий английский археолог Гордон Чайлд отмечал: «С прогрессом цивилизации обряды и сооружения поглощают все меньшее количество энергии и ресурсов общества… У некоторых обществ на поздних стадиях варварства и в начале цивилизации строительство гробниц и подготовка к погребальным церемониям были главной целью накопления и расходования индивидуального богатства. В дальнейшем положение меняется коренным образом. Это, однако, не означает убавления родительской или сыновней любви. Если бы археология была в состоянии измерить это чувство, она, без сомнения, доказала бы, что оно возросло и что более экономные средства его проявления, видимо, могут быть поставлены в связь с более возвышенной идеологий»[110]. Если стремиться обнаружить свидетельства такого «прогресса» в отношении к похоронам правителя, то можно понять дворню, растаскивающую инвентарь своего почившего господина и не желавшую самой становиться погребальными инвентарем, то есть сопровождать покойника в могилу.

Послесловие: загробный юмор

Смех и смерть считаются несовместимыми в современной культуре. Запрет на смех был известен и культурам архаичным: полинезийский герой Мауи не смог одолеть старуху-смерть из-за того, что птичка рассмеялась, заметив его потуги. Вещая птица демонстрировала в мифе, что смерть непреодолима. Смех присущ миру живых, мертвые же могут лишь скорбеть о своей участи, и даже райское блаженство лишено радостного смеха, ведь сподобившиеся этого блаженства должны молить о спасении грешников.

Начало человеческой культуры было тесно связано с ритуальными опытами преодоления смерти – а именно той угрозы, которую она создавала, разрушая единство человеческого коллектива. Более «оптимистичный» ритуал в народной обрядовой культуре вводил смерть в мир живых в облике ряженых, представлявших существ иного мира не страшными, а скорее смешными, ведь ряженые покойники могли воскресать. Эта традиция «сельских» календарных праздников трансформировалась в карнавальную культуру европейского города эпохи Ренессанса, исследованную русским мыслителем Михаилом Михайловичем Бахтиным. Во время карнавала сама смерть выступала не только смеющейся, но и беременной – чреватой новой жизнью. Ряженый покойник во время славянских календарных обрядов также наделялся сексуальными способностями, отличавшими его от угрожавших всему сущему «живых мертвецов» исландских саг.

Впрочем, традиции исландских саг тоже был не чужд специфический загробный «юмор», выручивший находчивого исландца, едва не попавшего в лапы выходца с того света. Этому сюжету исландской «Пряди[111] о Торстейне Мороз по коже» посвящена специальная работа знаменитого медиевиста и культуролога Арона Яковлевича Гуревича[112]. Дружинник норвежского конунга-христианина Олава Трюггвасона исландец Торстейн, вопреки предостережению конунга, в одиночку пошел в отхожее место. В этом нечистом пространстве ему повстречался выходец из преисподней. Обреченного дружинника спасла фольклорная находчивость: он принялся заговаривать зубы мертвецу. Так герои русских сказок просят Бабу-ягу показать им, как нужно правильно садиться на лопату, чтобы отправить в топку наивную колдунью. Исландец же стал расспрашивать мертвеца о загробных судьбах героев древнего эпоса – о Сигурде и его эпическом сопернике Старкаде. В соответствии с архаическими представлениями о всезнании выходцев с того света мертвец начал изображать, как вопят герои былых времен в муках адского пламени. При этом он тут же добавил, что Сигурд ведет себя достойно эпического героя и сам подносит топливо к печи. Однако инфернальный «юмор» этого рассказа состоит в том, что Сигурд как раз и является этим топливом.

Возможно, здесь имеет место христианская интерпретация древнего обряда кремации: с индоевропейских (ведийских) времен она воспринималась как «приготовление» умершего к вечной жизни, недаром Баба-яга норовила пристроить гостей на лопату для сожжения в печи. Но в цитируемой «Пряди» этот «обряд перехода» воспринимается уже как адская мука.

Громче всех, по словам выходца с того света, стенал чудовищный великан Старкад, и, передразнивая его, мертвец разбудил конунга Олава. Тот понял, что нечистая сила угрожает его дружиннику, и ударил в церковный колокол. Колокольный звон заставил нечистого провалиться в преисподнюю, ведь отхожее место служило входом в нее (ср. источавших зловоние нечестивцев и тиранов Святополка Окаянного, Ивана Грозного и пр.). Так исландец Торстейн был спасен, но прозвище «Мороз по коже» осталось за ним в фольклорной памяти исландцев. И конечно, они не видели в этом сюжете ничего юмористического (как и в рассказе о Дисе, замерзшей насмерть при справлении нужды).

История о хитроумном Торстейне относится к распространенному в мировом фольклоре сюжету о «глупом черте», которого обманывает находчивый одиночка. Например, явившегося ночью мертвеца можно было заговорить до рассвета длинным рассказом о «житии» растений (упомянутом в главе 7). Сам сюжет перекликается с рассказами о хитроумном солдате (им и является дружинник Торстейн), способном