Погребальные обряды и культ предков. От завета Одина и некромантии до упырей и похорон Ярилы - Владимир Яковлевич Петрухин

греческого, означают гадание о судьбе новорожденного. Но средневековый книжник стремится определить историческое место известных ему языческих культов: в его конструкции почитание богов судьбы у русских даже предшествовало культу славянского верховного бога Перуна, установленного, согласно летописи, князем Владимиром накануне Крещения Руси.

Археолог Борис Александрович Рыбаков, с энтузиазмом искавший древние истоки язычества славян, готов был усматривать в Роде (вслед за древнерусскими поучениями против язычества) древнейшего верховного бога, чей культ действительно предшествовал культу дружинного бога Перуна (и культу упырей и берегинь). Даже судьба верховных богов у разных народов зависела от низших божеств судьбы, например скандинавский Один был связан с дисами и валькириями. Громовержец Зевс мог именоваться «предводителем мойр»[85], которые опять же заведовали судьбой.

Мойры, прядущие нити судьбы. Гравюра по рисунку Джулио Романо, XVI в.

The Metropolitan Museum of Art

Однако в цитируемом поучении «Григория» культы рода и рожениц и культ Перуна разделены культом демонов: упырей и берегинь, в почитание которых мог поверить разве что христианский книжник, так что эта «периодизация» не более чем книжная конструкция.

Происхождение слов «упырь» и «берегиня» остается загадкой. Значение слова «упырь», несмотря на кажущуюся близость с западноевропейским словом «вампир» и схожими словами в тюркских и венгерском языках, не находит определенного толкования. Привлекательной кажется версия, возводящая слово «упырь» к персонажу, не сожженному на погребальном костре. Кремация была характерным обрядом для всех славян-язычников, и покойник, которого не похоронили по правилам, становился опасным. Неясно, однако, почему в «Слове святого Григория» упырей почитали – «клали им требу», жертву.

Кажется, проще понять слово «берегиня», увязав его с функцией оберегающего персонажа, требующего почитания. Но этимологически это слово относится, скорее, к персонажу, имеющему ландшафтную привязку – обитающему на берегу или на его возвышенной части. Татьяна Андреевна Михайлова показала, что такие персонажи, чье появление на берегу предвещает смерть, характерны для европейского фольклора[86]. От них следовало держаться подальше, а не почитать «требами».

В восточнославянском фольклоре существует поверье, что на Троицу, во время цветения злаков, русалки выходят из воды и «сушатся», а по завершении Троицкой недели возвращаются на тот свет[87]. В полесской быличке умершая на Троицу дочь стала русалкой и невидимо приходила к матери в мокрой одежде, тогда как ее сухая одежда исчезала из дома. Матери посоветовали взять новый горшок со свечой, чтобы увидеть дочь. Обнаруженная русалка пожелала матери здоровья и перестала посещать дом.

Относилось ли слово «берегиня» («берегыня») к ранним обозначениям русалок, выходящим на Троицу или в «Навский Великдень» (Пасху покойников – навий) с того света, остается неясным, как неясно, какой смысл компилятор – составитель «Слова святого Григория», вкладывал в используемые им понятия. В близком по содержанию «Слову како первое погании веровали в идолы», приписанном Иоанну Златоусту, говорится, что «берегынь было тридевять сестрениц». Рыбаков справедливо заметил, что эти многочисленные женские духи, среди которых есть русалки, южнославянские вилы и, добавлю, роженицы, сближаются по своим функциям, свойственным многочисленным женским демоническим персонажам (вроде дис, валькирий, ирландских банши и т. п.). Рыбаков подчеркивал, что в «Слове об идолах» говорится: «А друзии огневи (молятся) и камению и рекам и источником и берегыням», – что указывает на берегынь как на духов, связанных с влагой и плодородием[88], а не демонических сущностей.

Образ русалок как девушек, в силу несчастной судьбы утопившихся и получивших полурыбий облик, не имеет ничего общего с древними представлениями об этих существах, потому что сложился он гораздо позже, в эпоху романтизма. Слово «русалка» никак не связано с руслом и водной стихией и восходит к античному празднику розалий, времени цветения роз. Славяне узнали об этом празднике в древнюю эпоху расселения на Балканах, и средневековые русские книжники обличали его как языческий, хотя в русском средневековом быту он приобрел чисто календарный характер и обозначал Троицкую неделю. В Античности этот период был связан с освобождением сил иного мира и выходом с того света неупокоенных мертвецов. В этом отношении русалки ближе к упырям, нежели к античным нимфам.

Мертвые конники в Полоцке: «навье бьють полочаны»

С балканскими традициями связан и другой инфернальный «языческий» сюжет. Его исследовал фольклорист Никита Ильич Толстой (1923–1996), который обратил внимание на текст Начальной русской летописи о «предивном чуде», явленном в «Полотьскѣ въ мечтѣ» в 1092 году[89]. «Предивное чудо явилось в Полоцке в наваждении: ночью стоял топот, что-то стонало на улице, рыскали бесы, как люди. Если кто выходил из дома, чтобы посмотреть, тотчас невидимо уязвляем бывал бесами язвою и оттого умирал, и никто не осмеливался выходить из дома. Затем начали и днем являться на конях, а не было их видно самих, но видны были коней их копыта; и уязвляли так они людей в Полоцке и в его области. Поэтому люди и говорили, что это мертвецы (др. рус. навье. – В.П.) бьют полочан»[90]. «Чудо», явленное во время эпидемии в Полоцке, продолжилось природными и социальными катаклизмами – «знамением в небе», вызвавшим пожары и засуху, «ратью от половец». В главе 2 рассказывалось о приглашении на трапезу умерших предков – навий, подготовке для них бани и т. п. Ритуальная встреча почитаемых «дедов» отличалась от спонтанного вторжения выходцев с того света, грозящего катастрофами.

Толстой привел этот текст как аналогию балканским (северо-восток Сербии и Банат) верованиям, связанным с Тодоровой субботой. В ночь на Тодорову субботу невидимые демонические всадники-тодорцы затаптывали копытами тех, кто нарушал запреты на работу, в том числе оказывался вне дома. Сами всадники и святой Тодор (Феодор), как календарный персонаж, ассоциируются на Балканах, в том числе у болгар, с выходящими из могил мертвецами. При этом Толстой был озадачен видимой географической отдаленностью этой аналогии, предполагая общеславянский и даже общеевропейский характер этих верований. Их общие корни исследователь предлагал искать в византийской «иконографической и церковно-календарной традиции».

Нам и правда известен византийский сюжет о всаднике, топчущем врага (варвара, змею). Героем такой истории мог быть и святой (наделяемый в том числе демоническими чертами), и император, культ которого восходил к античному культу героев. Облик коней имели и демонические существа, появляющиеся на Святки, – караконджулы / каликандзары у болгар и греков. Естественно, как и все выходцы с того света, календарные демоны ассоциировались с вредоносными мертвецами – упырями и вампирами, как и мертвецы-нави русской летописи.

Демонические всадники на миниатюре из Радзивилловской летописи.

Библиотека Российской академии наук

Летописный текст о событиях в Полоцке был проиллюстрирован миниатюрами в так называемой Радзивилловской летописи в