Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

один, а тут еще и мы с Охотниковым выступили вперед. Тем временем сербы, видя целую группу русских в споре с французом, приблизились к нам, а в их числе человек шесть сербских офицеров. Я весь трясся от злости и при малейшем его движении был готов вцепиться ему в горло. Но, видя как разбирается дело, мерзавец француз предпочел ретироваться. Вслед ему раздалась пара свистков, но, не оборачиваясь, он спасался.

Бесчинное и безобразное поведение французов было предметом общего возмущения еще в Одессе, о том же говорилось и в Салониках, и в Белграде, и теперь пришлось воочию познакомиться в Новом Саде. Отец Мирры говорил, что порядочной барышне даже в присутствии мужчины небезопасно выходить на улицу после заката солнца. Он рассказал нам, что к одному профессору, жившему в Новом Саде, в девять часов вечера в окно влез французский солдат и потребовал 500 корон. Профессор отсчитал деньги. Тогда грабитель подходит к окну и зовет еще двух своих товарищей, те появляются тем же путем, и первый требует, чтобы и этим двум было дано по 50. Получив деньги, все трое заявляют, что им тут так нравится, что они выпили бы с удовольствием вина, но такового не оказалось. Но это не смутило негодяев, один из них выскочил на улицу и через несколько времени притащил литров пять вина, и в кабинете у профессора произошла безобразная попойка.

Нам рассказывал отец Мирры, что если вы брали билет в театр, то никогда не были гарантированы, что, придя туда, вы найдете свое место свободным. Стало обычным явлением, что солдаты вваливались в театр и занимали места, какие были им угодны, и не было возможности с билетом в руках освободить занятое место, и публика перестала пользоваться театром. Начали это делать «белые», а потом и «черные» последовали их примеру. Таких случаев было сколько угодно, и население было прямо терроризировано. Недаром французы получили прозвище разносителей социалистической гангрены и во вновь присоединенных областях, где находились французские войска. Население говорило, что оно не так пострадало от врагов, как от «друзей».

Накануне нашего отъезда, вечером, когда Михаил Васильевич отправлялся к Пе́тровичам, зашли супруги Охотниковы. Они были чрезвычайно радушны, и отец опять творит чудеса с появлением и исчезновением винных бутылок. Нас кормили прекрасным ужином, а потом Мирра стала развлекать общество своим пением. Но все время ей одной заниматься этим было трудно, почему стали просить Охотникова что-нибудь спеть, так как жена его выдала, сказав, что он на это дело большой мастер. Михаил Михайлович ломаться не стал, не обладая большим голосом, он, однако, доставил всем большое удовольствие русскими песнями, явив в них большое мастерство. Оказалось, что он окончил Дрезденскую консерваторию, но большевики ранили его в руку, которая во время игры сильно болела и мешала ему. В Тамбове же в виде развлечения он собрал оркестр и дирижировал им. Музыкальность его оказалось совсем исключительная, так как, услыхав какую-нибудь новую сербскую песнь в первый раз, мог потом записать ее всю, а мы и не подозревали в нем таких талантов.

* * *

Вечер этот прошел чрезвычайно приятно, а на другое утро, не дождавшись конца со́кольских празднеств, мы вернулись в Белград, где тем временем от Васи были получены одновременно два письма. В них между прочего он сообщал, что вы остались в Ялте. Я не знал, радоваться этому или огорчаться. Во всяком случае, в этом известии было хорошо то, что я наконец узнал, где вы находитесь. Васины же письма, как очень старые, не давали мне полной уверенности, что вы еще в Ялте.

Вообще, известия, доходившие до нас о России, носили характер недостоверный. Об успехах Деникинской армии не было еще и помину, почему у меня еще не зарождалось и мысли о возврате к вам. Белградские газеты питались лишь сведениями из парижских и лондонских и фабриковались нашим же Сенатором. Отступление же Колчака и задержка его признания французами, скорее, показывали, что дела наши неважны. А как много писалось французами по поводу признания Колчака! А как только наступила неудача, сейчас же прикусили языки. Князь Львов в своих письмах высказывал всю горечь, какую вызывало отношение французов к ним в Париже. Он писал: «Пока у нас в Сибири успех – все лица поворачиваются в нашу сторону, но теперь мы их не видим, так как Колчаку пришлось отступить. С нами совершенно не считаются, а потому много писать не буду. Напишу, когда лица обернутся в нашу сторону».

Хотя французы и отобрали у немцев золото, отданное им большевиками, наше – так называемое парижское – правительство было страшно стеснено деньгами, и Львов писал Михаилу Васильевичу, что не знает источника, из которого мог бы поддержать общество Славянской взаимности, хотя Михаил Васильевич и просил сравнительно скромную сумму тысяч в 100 руб. А Маклаков по тому же вопросу рекомендовал разные способы добыть эти деньги и как на простейший указывал на богатую женитьбу. Получая такие известие из Парижа, Михаил Васильевич написал Львову, что неплохо бы в Париже пустить слух, что русское правительство намерено перебраться в Берлин. Была ли это случайность, не знаю, но в скором времени в парижских газетах появилось сообщение, что Сазонов намерен совершить поездку в Берлин. Но даже в Белграде это сообщение вызвало большой интерес, так как к нам стали обращаться за справками, не известно ли нам что-либо по этому поводу и какая цель этой поездки. Однако через несколько дней в той же газете появилось опровержение этого слуха.

На возвратном пути в Россию, когда Деникин приближался к Орлу, ветер в Париже и Лондоне переменился. Доходили слухи, что наши союзники опять полюбили нас и стали очень внимательны к русским, так они вертелись как настоящие флюгеры. Вообще же крайне неопределенные слухи в течение июля стали понемногу проясняться. Стали доходить вести, что Крым освобожден, но кем и при каких обстоятельствах, прочно или непрочно, никто определенно ответить не мог. Но шло время и слух этот все креп, говорили, что кто-то приехал из России и говорил, что Харьков освобожден, это подтверждалось и парижскими газетами. Являлась надежда, что может быть… может быть… скоро можно будет ехать в Ялту, но судьба Одессы была неясна: то кто-то освободил ее, то это опровергалось, то сообщалось, что ее взяли румыны – долго ничего нельзя было понять. Спустя время получилось сообщение, что взят Херсон, а Одесса освобождена «добровольцами» при помощи англичан. Говорили, что сообщение между Крымом и Одессой восстановлено.

Наконец Михаил Васильевич получил письмо от Чудакова из Лондона, что Н. А. Михайлов с сыном и его Ванюшей вернулись из Афин в Харьков, это было уж верно. Ехать было можно, но нам предстояла чрезвычайно интересная поездка по Боснии, Герцеговине через