Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

держал себя за голову. Я не понимал, что с ним, но вернувшись домой узнал, что чувствует он себя нехорошо. Разболелась голова, и он приписывает это слишком продолжительному сидению на солнце во время упражнений «со́колов». Он даже опасался, что это солнечный удар. Я перепугался, а вдруг он расхворается в чужом городе, в чужом жилище. Но, слава Богу, проглотив хины и пролежав следующий день, он к вечеру оправился. Это обстоятельство не позволило нам присутствовать на второй день в Петроварденской крепости на водяных упражнениях «со́колов». Мы только и видели, как рано утром все «со́колы» и «соко́лихи» промаршировали мимо нас на вокзал под звуки их оркестра. Это было действительно великолепное зрелище.

День был великолепный, хозяева наши куда-то уехали, город был совершенно пуст. У Михаила Васильевича был небольшой жар, он больше дремал. Мне было нечего делать, и я пошел бродить по городу. По населению он равнялся нашим большим уездным городам, больше похожим на деревни, а этот оказался вполне европейским городом с большим католическим и таким же православным соборами. Нигде не было видно каких-либо развалюшек или зданий, пригодных для слома, не видно было и пустырей. Главная улица обстроена многоэтажными домами с красивыми фасадами, нижние их этажи заняты магазинами с большими зеркальными стеклами, а за ними интересные выставки товаров. Городская ратуша, построенная на большой красивой площади, представляет из себя монументальное здание, украшенное двумя красивыми башнями. Всюду ходят трамваи, город освещается электричеством и представляет собой совершенно законченный европейский город.

С главной улицы я свернул в сторону и очутился в старинном, очень большом парке; чем дальше я углублялся в него, тем ясней мне становилось, что он был когда-то разбит на старинных укреплениях. Идя все дальше, я вышел на берег Дуная и увидал на другом берегу громадное, все потемневшее крепостное здание с бойницами и другими признаками крепости. Мрачная громада отражалась в светлых водах реки вместе с окружавшей его зеленью – картина была чрезвычайно красива. Заинтересованный ею, я спросил у стоящего тут солдата, что это за крепость, но он не понял меня. Тогда подошел другой и объяснил, что это Петроварден, и стал говорить со мной на хорошем русском языке, рассказывая, что крепость эта не совершенна и служит теперь как казарма и склад военных припасов, а также и как тюрьма, в которой сидел монах Амвросий с братией. Я поинтересовался узнать, где солдат научился так говорить по-русски. Обнаружилась обыкновенная история: он попал в плен к русским, был в Москве, Орле, Саратове, а потом через всю Сибирь добрался до Владивостока и оттуда морем прибыл на родину.

Я спросил его, хорошо ли было ему в России. Солдат взглянул на меня и говорит: «Так хорошо, что только и думаю, как вернуться туда». А потом, обращаясь к своим товарищам, собравшимся вокруг нас целой гурьбой, говорит: «А знаете ли вы, что такое Россия? Я полгода ехал по ней и еле добрался до конца, а люди там – будто пришли с неба. Долго ехал я на корабле, узнал англичан, французов, это все люди плохие, а вот русские – это люди». Тут же в толпе оказался черный французский солдат. Он, указав на него пальцем, продолжал: «Вот и эти люди хорошие, я узнал их в Суэце, где мы с пароходом задержались на две недели. Лучше же русских нет на свете, они поделятся последним куском хлеба». И удивительное дело, каждый солдат, бывший в русском плену или живший с русскими в немецком или австрийском плену, всегда трогательно отзывается о наших соотечественниках и всегда вспоминает, что русский поделится последним. И все они мечтают попасть в Россию, чтобы устроиться там навсегда либо для того, чтобы увидать своих друзей по плену. Распрощавшись с компанией солдат, я вернулся домой.

Михаил Васильевич дремал, но к вечеру ободрился и стал чувствовать себя лучше. Обрадовался я этому, так как на следующий день нам предстояло возвращаться в Белград. Я рассказал об официальных торжествах, на которых пришлось быть.

Теперь стоит вспомнить, как с торжественного заседания в театре мы затащили к себе Померанцева и Охотникова, рассказав им, какая у нас красавица молодая хозяйка и как хорошо она поет. Померанцев сперва упирался, говоря, что неудобно ему идти без хозяйского приглашения, потом стал говорить, что играть не станет, и, наконец, согласился идти с нами, говоря, что если его хорошо примут и угостят хорошим завтраком, то, пожалуй, он немного и поиграет. Но прием был так любезен, а завтрак так хорош, да еще и с карловацким вином, что Померанцев задал настоящий концерт. Он играл вещи невероятной трудности. Лицо Мирры сияло и выражало изумление и восторг, а ее папинька, сидя в кресле со стаканом карловацкого вина, только покачивал головой. Померанцев же за инструментом совершенно преобразился, сделался маленький, вес съежился, лицо строгое и весь ушел в свой музыкальный мир. Казалось, он забыл обо всем окружающем, а глаза его видели где-то в пространстве те удивительные звуки, которые нарождались под его ма́стерскими руками.

Приведя нас в немой восторг, он предложил Мирре петь под его аккомпанемент. Приступив вечером к этому так просто, теперь она смутилась, очевидно, боясь, что этот крупный музыкант станет строго ее критиковать, но, победив себя, запела и в свою очередь привела его в восхищение. После ее пения Померанцев стал играть что-то невероятно трудное и, вдруг разом оборвав, ни с кем не прощаясь, ушел. Видно было, что он чрезвычайно устал. Через час нам уж нужно было, заехав за ним, отправляться на «со́кольские упражнения». Когда мы приехали на место, то застали там, как я уж писал, чуть ли не весь город.

Была страшная толкотня, и здесь пришлось нам убедиться в том, что разговоры о безобразиях французов были верны. Идя в толпе, Померанцев почувствовал, что его кто-то сильно толкнул и даже наступил на ногу. Обернувшись, он увидал нахальную рожу французского офицера с рыжими усами и толстой красной мордой. Померанцев по-французски сделал ему замечание и просил быть осторожней. На это француз в самой грубой форме просит замечаний ему не делать, тем больше, что он французский офицер. Померанцев ответил ему, что он русский офицер и никому не позволит поступать с собой так, как это делает господин француз, а тот выпалил еще какую-то дерзость и взял наизготовку свой стек, продолжая говорить, что знает, где и с кем и как себя держать. А Михаил Васильевич вставил – «вероятно и в Одессе», а сам, видя приготовление офицера к драке, взял свою увесистую палку так, что француз разом понял, что Померанцев не