Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

Мама округлила глаза: «Наверное, оно на заправке выпало!»

Папа схватился за голову: «Бог мой, Алисия, ты права! Это единственное объяснение».

Я еле сдерживала слезы. Эти несущиеся, грохочущие грузовики.

На следующее утро папа поднялся ни свет ни заря, сел в машину, водрузил на приборную панель антирадар и помчался на ту автозаправку. Он расклеил объявления о пропаже одеяла не только там, но еще и в паре окрестных городков. Он даже указал, что вернувшего ждет вознаграждение.

Мое одеяльце так и не вернулось назад. Мне потребовалось немало времени, чтобы постичь это. Я надеялась, что могучий ветер прерий унес его с мостовой в кукурузные поля, туда, куда я убегала в своих фантазиях. Не самая плохая участь, думала я. Смерть под звездным небосводом. Все лучше, чем под колесами.

Ближе к вечеру папа вернулся домой в расстроенных чувствах.

«Мне так жаль, Сэйси», – сказал он, обнимая меня за плечи. Как будто понимал, что ушло.

Рождественские праздники в школе Св. Павла были великолепны. Как следует поработав на репетициях, наш хор зазвучал точь-в-точь как на прямых трансляциях с Кембриджского фестиваля рождественских хоралов, которые мама включала на полную мощность каждый сочельник. На торжественный ужин мы надели свои лучшие наряды, а потом гуляли под звездами с горячим шоколадом в пластиковых кружках. Преподаватели украсили свои входные двери мигающими гирляндами. Даже наши суровые охранники патрулировали территорию в красных колпаках Санта-Клауса.

Однажды утром хоккеист с петушиной прической Шкаф нагнал меня и сказал: «Думаю, это произойдет сегодня вечером».

«Выдающиеся сиськи, – подумала я. – Деву свет окружает златой рядом с нею Младенец Святой (строка из рождественского гимна «Тихая ночь». – Прим. пер.)» – подумала я.

«Да пошел ты», – подумала я.

Если бы тогда в моем арсенале была Элизабет Бишоп (крупнейшая американская поэтесса ХХ в. – Прим. пер.), то я хотя бы получила дорожную карту для этого нисхождения. «Теряй быстрее, больше…» Прочитав ее стихотворение «Одно искусство», я сразу же распознала этот дух противоречия опустошенной отличницы. Ну конечно! Забить на все это. Но до выпускного класса я не читала Бишоп.

Между тем я посмотрела на Шкафа. Позволила себе внимательно рассмотреть его.

Его челюсть выдавалась вперед несколько агрессивно, почти как у приматов. Бедра мерно покачивались, как у льва. Помимо этого снопа волос, ничто в нем не напоминало мне мальчика. Это было пугающе, он выглядел по-звериному пугающим. Это была правда. То есть правда об этом мире. Когда он прошипел о необходимости завершить то, что начали его приятели, я не должна была ни отказывать ему в чем-либо, ни притворяться той, кем на самом деле не была.

«Сегодня вечером», – прошептал он, подойдя совсем близко.

«Не думаю, что Кэндис это понравится», – наконец ответила я. Его подружка тесно общалась со многими из нашего круга. Она была в нашей хоккейной команде. И она мне нравилась. У нее были густые светлые волосы и наигранная бесцеремонность, резко отличавшаяся от гламурной холодности большинства более симпатичных девочек. Из Нью-Йорка, училась в частной школе, из тех, кого на мякине не проведешь, кто уже запланировал себе степень МВА и летний дом на островах. Ее соседкой по комнате была Нина, ангелоподобная хористка, вместе с которой мы пели мадригалы.

«А Кэндис ничего не узнает», – ответил он.

Бог свидетель, она не нуждается в моей защите. Я все равно не могу никого защищать. Мои подруги уже ведут себя странно. Я не собираюсь контролировать бойфренда девочки. Такого рода щепетильность принадлежит миру, который слишком хорош для меня.

Вместе с тем я поверила Шкафу, когда он сказал, что никто никогда не узнает. Ведь прошло уже два месяца, а подружки Рика и Тэза, похоже, так и не узнали, что произошло в той комнате. В коридорах они проходили мимо меня точно так же, как раньше, длинноногие и индифферентные. Из этого я сделала вывод: одно из правил войны состоит в том, что случившееся с такими как я не имеет значения, даже не запоминается.

В школе было возможно всякое. То самое чинное и благородное поведение прикрывало собой дикий пейзаж вопиющих злоупотреблений и безобразий. Я не заблуждалась на этот счет. Много лет спустя я узнала, что жуткий мононуклеоз одной из девочек, из-за которого пришлось отправить ее домой на целый учебный год, на самом деле был третьим триместром беременности. Я узнала, кто ускользал от внимания учительских обходов после отбоя и кто покрывал их. В тот момент мне, неспособной избавиться от Шкафа, подумалось, что я уловила суть секса в школе Св. Павла. Некоторым девочкам суждено быть подружками, их холят и лелеют, даже если они уже давно далеко не целомудренны. Другим суждено надругательство. По этому пути от обнимашек к боли можно двигаться лишь в одном направлении.

Я продолжала шагать. Мы вошли в учебный корпус. На лестницах раздавался гулкий топот сновавших вверх и вниз учеников.

Он наклонился ко мне.

«Мы с тобой типа друзья», – сказал он. Действительно ли это так, подумала я.

«Наверное, не нужно, чтобы последнее слово оставалось за Риком с Тэзом. Понимаешь, о чем я?»

Нет.

«Думаю, что смогу показать тебе, как это должно быть. Как правильно».

Я ничего не сказала и пошла на занятия. Обернувшись перед входом в кабинет французского, я увидела, что он все еще стоит в коридоре и смотрит мне вслед.

К этому моменту, в середине второго года учебы, среди моих подруг было больше тех, кто занимался сексом, чем тех, кто этого не делал. В школе Св. Павла особо серьезного значения этому не придавали. Кто-то занимался сексом в душе, кто-то на задворках Мемориального зала, кто-то, уехав домой на длинные выходные. Я не превращала свою девственность в фетиш и не предавалась фантазиям о том, как и когда ее утрачу. Ничего такого особенного, разве что сумела уберечь ее от Рика с Тэзом. Впрочем, это было сделано не ради метафоры невинности. Я не хотела забеременеть или умереть от СПИДа.

Темный гений Шкафа высказывался только на предмет моей девственности. Он даже ни разу не сказал «заниматься сексом». Его рефрен «порву тебе целку» делал абсурдным само понятие девственности. Ты собираешься дефлорировать меня прямо сейчас? Я уже опережала его на шаг. Я понимала девственность как карликовое построение мира, который заставляет женскую сексуальность переходить в чью-то собственность. И это обижало меня. Сама мысль была обидной. Она напоминала мне лишь об утраченном. Говорить о моей девственности значило зубоскалить в мой адрес, и Шкаф это понимал. Она была хрустальной туфелькой без бала.

Яростно,