Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

отягченной пылинкою четырех наклонений, пропищали только одно неопределенное наклонение, я весьма определенно выражаю презрительную улыбку. Бесконечность бесконечности форм языка – вот одно из требований вулканных глубин духа.

Но те же вулканглубины требуют и необычайной быстроты. Эта быстрота – в природе самих глубин, неотделима от них. Не тощая душа, но бесконечно сложная и глубокая деет вулканный взрыв. Не один, но тысячи поршней развивают величайшую скорость. Вулканная скорость – это дитя вулканных глубин. И поэтому вулкан-язык есть выразитель величайшей скорости – вулканскорости. И скорость его вытекает из его безмерной сложности.

Выражение вулканскорости, ее певучей и грохочущей стихии – эта задача вулкан-языка осуществима через ту же бесконечность, бесконечности его форм, через гигантски возрастающую его прогрессию, непрерывно оплодотворяемую бессмертным сперматозоидом вулканного духа.

А. Святогор

ВУЛКАН-ИДЕЯ

Анархия. 1918. 6 июня. № 78. С. 4

Творчество вулканиста своим источником имеет кипение недр духоматерии, огненными языками устремленное к голосам бесконечности. Это творчество, извергаясь из огненных недр, конструируется в духе вулканного извержения. Оно слишком бесформенно для глаз обыки. И это потому, что оно облекается в новые, величайшие формы.

Рассматривая вулканное творчество как объект мышления, в нем не всегда можно понять даже маленькую молекулу его, особенно для зайцеухой души. Но чем больше в вашей душе глубоко революционного устремления, чем более душа ваша вулканна, тем ближе вы подойдете к глубинам вулканного творчества.

Вулканист хочет явить новое вневременное и внепространственное бытие.

Вулканная идея не есть идея платоновская. Платон считал, что истинная действительность неизменна, всегда равна себе. А для вулканиста подлинная действительность неизмеримо и неустанно растет, умножаясь и преуспевая в вулканной скорости. Так, вулканист должен реализовать бессмертие как одну из промежуточных ступеней, которую нужно пройти, чтобы подняться на вершину вулканной башни.

Время и пространство – вот величайшие враги. Их нужно побороть, освободиться от их жуткой тюрьмы. И если для этого потребуется уничтожить все временно-пространственное бытие, то вулканист над этим не может задумываться.

Тяжесть времени уже ощущалась древней индусской философией. Но для индуса освобождение от времени желательно совсем с иной точки зрения – по соображениям бессилия. Там боязнь времени. Там нирвана мерцает бледным идеалом. А вулканист исходит из соображения освобождения, из смелости, дерзновения, бунта, вулкантворчества. Для вулканиста нет нирваны, но огненное бытие, солнцезарное и бессмертное.

Время нужно победить. Эта мысль сама по себе уже необычайно воспламеняет сильный подъем духа. Ведь победа над временем сразу исполински широко поставит перед нами абсолютные задачи вулканного творчества. Победа над временем и пространством приобщит нас к космической жизни, к космическому творчеству.

Мы пока причастны только к жизни на земле, и то не целиком. Но мы не участвуем в космической жизни, в жизни лун, планет и солнц. Мы не связаны с космосом и ничего не знаем о нем. Но близко время, когда мы вулканно вскрылим в космос. Слушайте: вулканист хочет там, на планетах и звездах – во всем беспредельном космосе – воздвигнуть свои революционные советы вулканных депутатов.

Скоро время, когда мы начнем космическую жизнь, и тогда наша деятельность получит грандиозное космическое значение. Но для этого вокруг вулканной мечты должны концентрироваться все силы, все стремления. И тогда человек станет не только равным Прометею и любому божеству, но неизмеримо, неисчислимо превзойдет их.

Жизнь есть революционное действие, направленное к реализации вулканных задач. В этом действии дух крепнет, пред ним все шире вырисовывается вулканный идеал. При наличии революционного действия задачи вулканиста должны реализоваться.

Для кого вулканная идея загорелась немеркнущим огнем, кто ступил на путь вулканного разрушения и творчества, тот уже наполовину завоевал бессмертие, ибо увидел в нем необходимое условие для своего вулканного творчества.

Для робких и трусливых голов задачи вулканиста будут утопичны и чудовищны. Но для свободного, независимого, мускулистого, огненного ума и крепкой воли здесь все полно живого, непреходящего, исключительного интереса и величайшего значения.

А. Святогор

ДОВУЛКАННЫЙ ЧЕЛОВЕК

Анархия. 1918. 21 июня. № 90. С. 4

Довулканный человек, прежде всего, раб своих чувств. Видимость и слышимость над ним безраздельно царствуют, и у него нет силы усомниться в их реальности, непреложности. Рабствуя им, он – наивный реалист, младенец, который не различает действительности от призраков и наоборот.

Сидя на лежанке видимости и слышимости, он ласково гладит своего верного пса – мещанскую индукцию. А верный пес ему рассказывает сказки, величая их непреложной истиной. Как набожная ведьма, пес пересчитывает четки сходных случаев, отвергая всякий исключительный случай. И таким путем пес все дальше и глубже уводит человека в болото обыки, увлекая его своей мещанской дичью.

Довулканный человек – это кантовский человек. Ум его в коротких штанишках кантовского покроя. Беспорывный, безмускульный, ограниченный, он выращивает себе кенигсбергскую плешь, в которой, как в зеркале, отражается вся трусость мещанского облика с его длинными ушами. И, как верх мудрости, беззубые челюсти шепелявят: звездное небо мещанского благополучия надо мною и закон мещанского порядка на лежанке. И уже готова лакейская улыбка и почтительно составленные каблуки: что угодно, я – раб вашего величества.

Но бывает и так: вдруг довулканный человек «возмутится», вздумает взобраться на свою мещанскую вербу. В этом случае с верхушки мещанского дерева он вдруг презрительно и гордо брякнет: я – сверхчеловек. Весь поступательный процесс лежанки имеет одну цель – вершину вербы; и на этой вершине уже не просто человек, но сверхчеловек. И вот одни заахают, другие заохают, третьи захихикают, четвертые полезут вслед за «храбрецом», и каждый из них будет брызгать слюной: я – сверхчеловек. А дело так просто: мещанская лежанка поднялась на вербу, и только. И, в сущности, нечему ахать и охать: ницшеанская дерзость не что иное, как мальчишеское озорство мещанства.

Но, влезая на мещанскую вербу, можно зацепиться за сук и продырявить кантовские штанишки. Тогда для тощих мускулов вдруг приоткроется новый мир. Заглядывая в дыру, довулканная душа почувствует в себе некое мистическое начало, конечно, бледное, бескровное, как наивная словесность Метерлинка. И, глянув вниз, на подножие вербы, и сотрясаясь от страха упасть и разбиться, потихоньку и осторожно спускаясь назад и все еще чувствуя опасность, будет полегоньку пробавляться убогой, наивной и жидкой кашицей Метерлинка. И в этой младенческой мистике для нее будет величайшая мудрость.

Довулканный человек слишком неглубок. Его душа – это мелкая лужица. Нужны огромные тучи, беременные дождем, нужны потопы, чтобы эти лужи выросли в своей глубине. Но тогда они исчезнут, сгинут, и будет океанический простор. А пока вся философия, литература, наука в руках мещанских луж. Пока вся жизнь закандалена в их зловонные цепи. Пока подлинный великий дух, как огромная рыба, взятая от своей стихии, томится в великой жажде.

Томится, но призывает свои силы, напрягает свои мускулы, проверяет их звонкую сталь, накопляет вулканные грозы, которые прорвут звездное небо мещанского благополучия, разметают в клочья мещанские божницы, раздробят и лежанку, и вербу. И вместе с кантовскими штанишками и метерлинковскими дырами вверх тормашками полетит картонный сверхчеловек, эта куцая кукла довулканного человека. И придет величайшее, что знает мир, – придет вулкан-человек.

А. Святогор

УТОПИСТЫ

Анархия. 1918. 26 июня. № 94. С. 4

Самая трусливая душа у тех, кто говорят: «утопия». И самая лживая.

С видом невинности они преподносят рай, свободу, бессмертие под соусом утопии.

Они и только они кастрировали бессмертный дух. Это они, эти распутные душонки, отравили землю ядом рабства и смерти. Как величайшие онанисты, увлеченные грезами, они безвольно предаются им, опустошая свои и без того пустые душонки, разжижая и без того жидкие мозги и мускулы. Воистину самое позорное и самое мерзкое, что знает земля, – это утописты.

Они лгут, не стесняясь своей лжи. Утешают то загробным будущим, то земным грядущим. Говоря: свобода и бессмертие – за гробом, они не верят ни в свободу, ни в бессмертие. Говоря: свобода и бессмертие – на земле, но в будущем, они также не верят ни в свободу, ни в бессмертие, ибо при этом шепелявят: «утопия».

Они слишком жестоки. Голодному суют камень, а жаждущему – полынь. Разве не камень – загробный рай и разве не полынь – земной рай в грядущем? И загробное, и будущее они