Жизнь и война генерала Василия Рязанова. Книга 3 - Василий Васильевич Рязанов

соль, оказывается, пропили наш снабженец Минусин с каким-то майором (или это легенда из числа правдоподобных небылиц, ходящих в солдатской среде?). То-есть не пропили, а выменяли на что-то или продали, а на вырученное уже пили. Майора за это разжаловали. Шульман, офицер из оперативного отдела, перед строем ножницами отстриг ему погоны. Он реабилитировал себя примерной службой, героизмом в боях, и после Курской битвы был восстановлен в звании. А Минусина отправили в штрафную роту. Штрафники находились где-то неподалеку, и Минусина водили к ним несколько раз. Но то ли на месте не оказывалось начальства, то ли не было свободных мест, и его все не принимали. Потом он исчез. Никто не помнит: сбежал он по дороге или его приняли-таки. Но через некоторое время Минусин появился в соседнем штурмовом корпусе, и об этом узнали совершенно случайно, из писем девушки, сообщавшей подруге среди других новостей, что у них теперь такой-то из вашего корпуса. Его снова арестовали и дальнейшая судьба его неизвестна

Вообще, кормили так же, как и бойцов на передовой. Запомнился, конечно, из съестного сухой паек, получаемый нами позже на ВПУ. Его давали по летной норме: рис, консервы, шоколад. Это называлось норма номер пять. Девчонки иногда попадали в летные столовые, когда для поддержания связи летели в авангарде. Потом рассказывали, какими вкусными вещами их там угощали. Блинчиками, например, которые мы забыли, как выглядят.

Все время хотелось есть. Даже когда нам давали хорошую норму – полбуханки хлеба в день, это граммов семьсот, довольно много, то этот хлеб съедали к обеду. Если и были остатки, то в обед доедались. К ужину хлеба, как правило, не оставалось. Запомнились и наши повара. На Калининском фронте был Зайцев, пожилой уже, сам щуплый, маленький, но хороший, добрый такой дядька. Потом были Павел Коротков и Анна Лукашова. Она и сейчас жива – здорова, живет в Москве недалеко от Люси Смирновой, часто бывает у нее.

Самих летчиков мы не видели. Мы обеспечивали бесперебойную связь для управления корпуса. Стояли прекрасные дни. Прошел май. Все вокруг расцвело. Словно и войны нет. Июнь. Буйная, свежая, молодая зелень, птицы поют, все вокруг ярко и празднично. Ты тоже молода и силы переполняют тебя. Выскочишь после дежурства, пробежишься с подругой между деревьев, схватишь ее за руку и, смеясь, падаешь навзничь на мягкую, сочную, упругую траву. Мы резвились и хохотали без причины. Вернее, причина была, и довольно веская, – наша юность.

Одуряюще пахло бузиной и сиренью. Оглушительно заливались соловьи и кричали по ночам лягушки. Сейчас, через сорок лет, я узнаю, какие шутки проделывали наши ребята, делая нас невольными их соучастницами. Писали, например, письмо кому-то из солдат от имени одной из девчонок с просьбой о встрече где-то у пруда. Тот приходил с гитарой, терпеливо и нервно ждал, а шутники сидели в кустах и посмеивались.

Я была комсомолкой с восьмого класса школы, с марта I94I года. А большую часть девчонок приняли в комсомол на фронте. На ротном комсомольском собрании нас, радисток, похвалили, сказав, что командование нами довольно, работаем мы хорошо, квалификацию свою повышаем, контрольные нормативы выполняем неплохо. Надо продолжать в том же духе, работать еще лучше. Но мы были недовольны тем, что нам не дают отличиться. После собрания подошли к командиру роты, старшему лейтенанту Круглову. Попросили поручить нам что-то важное, послать на ответственное задание. Горячо заверяли его, что не подведем. – Есть у меня для вас одно важное задание. Да не знаю, справитесь ли? Вы такие несерьезные. Вот вчера в записи в аппаратном журнале ты ошибку допустила. Я уже не стал на собрании говорить. А тут дело чрезвычайно важное и секретное.

Девчонки переглянулись, кто-то укоризненно подтолкнул меня локтем. – Товарищ старший лейтенант! Она больше не будет, – стали просить они, – мы же тайну умеем хранить. Поручите нам. – Ну, хорошо, я вам верю, – сказал Круглов, улыбнувшись. Пригнулся к нам и шепотом: – Надо Гитлера поймать и ко мне доставить. Сумеете? – Вы все смеетесь, – обиделись мы, – Мы серьезно, а вы шутите. – Если серьезно, то отставить разговорчики и выполнять приказания. Учиться, работать без ошибок, повышать квалификацию, боевую выучку, форму одежды соблюдать, дисциплину. Что за вид, товарищ рядовой, – повернулся он к Маше Зеленцовой. – Почему пуговица расстегнута? Как к командиру подходите?! Мы вытянулись по стойке смирно. Маша торопливо застегивала пуговицу на воротнике.

Я решила навести чистоту и порядок. Собрала свои грязные вещи, взяла у девчонок, и в свободное время затеяла стирку. Щелока набрала большую тряпку. Но или эта тряпка оказалась худая или я плохо ее завязала, то ли груз, которым я придавила тряпку, был слишком тяжелым, но вся зола просыпалась в воду. Времени на то, чтобы процеживать воду и собирать щелок, полоскать белье и снова стирать, уже не было, пора было идти на дежурство. Так мое благое начинание перешло к освободившимся девчонкам. Они не ругались, а только шутили, что я нарочно рассыпала золу, чтобы самой не стирать. Вообще, тогда было довольно весело. Мы постоянно устраивали розыгрыши друг друга, не обижались, если сами становились жертвой таких шуток, часто весьма грубоватых. Иногда хохотали просто так, баз всякой причины, по поводу хорошей погоды и свободной минуты.

Но веселиться особенно было некогда, да и сил не хватало, несмотря на молодые годы. Тянулась монотонная служба, день за днем одно и то же. На радиостанции нас три радистки. Одна из трех сутки в наряде, с 18.00 до 18.00. Или посыльной в штаб отправят или дежурить в штабе у телефона или на кухню, или в караул. В это время две оставшиеся девушки через каждые шесть часов сменяют друг друга на дежурстве по радиостанции. Потом одна из этих двух идет в наряд, а на ее место приходит из наряда. И так по кругу. Новеньких радисток, немного постажировавшихся у нас, уже относительно опытных, отправили на самостоятельную работу. Мы посокрушались немного, но делать нечего. Живем монотонно по распорядку наряд – дежурство – отдых. Если одну девчонку пошлют в командировку или она заболеет, и остаются две, то в наряд не ходим. Только сменяем друг друга на радиостанции через каждые восемь часов. Девушки – телеграфистки работали еще больше. У нас в это время хоть интервалы были между радиограммами, и на дежурстве можно было посидеть расслабившись. А они на своих “СТ-З5” и “Бодо” стучали непрерывно. Когда я в наряде сидела у телефона в штабном коридоре, то из той комнаты, где работали телеграфистки, доносился сплошной треск без перерывов. Люсю