Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

пропал: повяжут по рукам и ногам так, что без спросу не вздохнешь. Иная хоть и прикинется ангелом, а настанет срок, припечет хуже черта. От них нашему брату только грех да кручина, поэтому нечего их жалеть, они нас не больно жалеют.

Гостей у Лефорта в этот вечер было много; никто, как и положено, не обратил на приезд царя ни малейшего внимания. Была, впрочем, пара голубых глаз, которая, живо перебегая по комнате от лица к лицу, с предмета на предмет, порой без тени смущения подолгу задерживалась на фигуре Петра. Он обнаружил эти глаза не сразу, а обнаружив, крайне заинтересовался своей находкой. Поначалу он попытался поиграть с ними в моргалочку, но быстро проиграл, потупившись от какого-то внутреннего замирания. Переглядочка и мигалочка тоже заглохли, не поддержанные противной стороной, ввиду их явной глупости. Когда же он, потерявшийся и смиренный, с робкой доверчивостью предоставил им право вести тайный разговор и уже начал постигать прелесть этой немой бесхитростной беседы, широкая спина какого-то драгунского полковника заслонила их от него и увела кружиться в музыкальной метели, сквозь которую они изредка мерцали ему виновато-счастливым блеском.

Меншиков продолжал что-то говорить, но он слушал его вполуха, а затем и совсем перестал следить за разговором, потому что в груди громко бухало сердце и кровь шелестела в ушах, заглушая звуки музыки, а его слегка затуманившийся взгляд был поражен и очарован внезапно представшим перед ним видением коленопреклоненного ангела; и весть, которую он принес, настолько превышала человеческое воображение, что Петру понадобилась вся сила его разума, чтобы понять: он приглашен на танец.

Молоденькая, плотно сбитая немочка застыла перед ним в глубоком реверансе, ожидая ответа. Белокурые кудряшки на ее висках, легко касаясь щек, золотистыми колечками падали на матово-белый прямоугольник ее открытой груди с крепко стиснутыми лифом, вздымающимися при каждом вдохе упругими полушариями.

Петр сидел в сильном смущении, мучительно чувствуя, как пунцовеют его щеки. Господи, только бы не начала трястись голова! Но голубые глаза, строго взглянув на него, приказали ему не малодушничать, — и он покорно встал из-за стола, с удовольствием разминая затекшее тело, взял протянутую ему пухлую ручку с короткими пальчиками и занял место между скачущими парами. Впрочем, если его руки и ноги и приобрели легкость и свободу, то язык по-прежнему крепко прилип к гортани, так что, когда танец закончился, он знал только одно: ее зовут Анна… Анна Монс.

Лефорт, исподволь внимательно наблюдавший за царем, подошел к нему с двумя раскуренными трубками. Кажется, некая сирена сбила с курса сердце господина шкипера? Петр сунул в рот янтарный мундштук, яростно пыхнул несколько раз. Кто она, где живет? Лефорт улыбнулся. Любопытство господина шкипера легко удовлетворить: по счастью, он хорошо знает эту особу. Это младшая дочь Иоганна Монса, золотых дел мастера. Весьма уважаемый человек, приехал в Москву из имперского вольного города Вормса с дипломом от бургомистра и совета граждан о том, что сей почтенный муж может быть принят во все цехи, гильдии, общества и коллегии. Покорный слуга господина шкипера хорошо принят в его доме и должен заметить, что лучшим произведением золотых дел мастера являются его дочки. Особенно младшая. Господин шкипер обратил внимание на эти золотистые колечки на висках?.. Да, изрядная девица, притом умна и такая затейница в амурных забавах…

Петр поперхнулся дымом. Как? Он ее?..

Ну да. На лице Лефорта не было и тени смущения. Пускай и господин шкипер не побрезгует. Уж таково это угощение — чем больше человек его отведало, тем оно лакомей. А у него наверху есть горенка, где все готово для Венериных утех.

Петр потупился. Да ведь он женат, как быть?

Лефорт расхохотался. А у него, например, хороший повар, — так что же, ему из-за этого нельзя пообедать в ресторации? Жена — это жена, любовница — это любовница. Каждая вещь должна соответствовать своему назначению. Что касается его, то он предпочитает узкое влагалище и широкий бокал. Наполнив стаканы, он протянул один Петру. Так что скажет господин шкипер насчет горенки?

На другой день Меншиков привез в дом Монсов царский портрет с бриллиантами на тысячу рублей и указ о назначении девице Анне Монс ежегодного пенсиона в семьсот восемь рублей. А по весне для нее за счет казны начали возводить огромный палаццо близ кирки. Старик Монс не мог нарадоваться на свою умницу дочь.

Чем же обворожила белокурая немочка государя Петра Алексеевича? Что обнаружил он в ней такого, чего не было в законной супруге царице Евдокии и вообще в русских женщинах того времени? Да очень немногое — кокетство. На эту единственную отличительную черту между московскими и европейскими женщинами прямо указывает один иностранный путешественник: «Московитская женщина умеет особенным образом презентовать себя серьезным и приятным поведением. Когда наступает время, что они должны показываться гостям и их с почетом встречают, то такова их учтивость: они являются с очень серьезным лицом, но не недовольным или кислым, а соединенным с приветливостью; и никогда не увидишь такую даму хохочущей, а еще менее с теми жеманными и смехотворными ужимками, какими женщины нашей страны стараются проявить свою светскость и приятность. Московитки не изменяют своего выражения лица то ли дерганьем головой, то ли закусывая губы или закатывая глаза, как это делают немецкие женщины, но пребывают в принятом сначала положении. Они не носятся, точно блуждающие огоньки, но постоянно сохраняют степенность…»

Вот эти-то жеманные ужимки, закатывание глаз и закусывание губ и показались Петру верхом женской обаятельности, хотя и здесь Анна Монс, с ее кукуйскими манерами, менее всего могла служить образцом европейской светской обходительности. Недаром позже Петр с его доморощенной галантностью казался придворным дамам Германии и Франции неуклюжим увальнем.

И стала Анна разъезжать по Москве в золотой карете — почище царицыной. Москвичи провожали ее косыми взглядами, кричали вслед: «Эй, посторонись, Петровские ворота едут!» Но князь-кесарь Фридрих в Преображенском приказе быстро укоротил говорунам длинные языки.

***

Между тем наступило время ехать в Архангельск. 7 мая Лефорт дал прощальный обед, который продолжался с полудня до полуночи. Той же ночью тронулись в путь. В Вологде вся компания разместилась на двадцати двух карбасах. Адмирал и генералиссимус Фридрих плыл на двенадцатом карбасе, господин шкипер на одиннадцатом. Время от времени с адмиральского корабля раздавался гулкий выстрел, и белое облачко поднималось к верхушкам мачт и таяло в небе. Один выстрел означал сигнал к обеду или ужину; два — приглашение всех офицеров на адмиральский корабль; три — остановка; залп из всех орудий — сняться с якоря.

Сухона