Открой глаза. Эссе об искусстве - Джулиан Патрик Барнс

весь мир, надлежит видеть в ней пример крауд-менеджмента и предмет благоговейного удивления, в чем я убедился, послав в подарок на день рождения своей крестнице в Мумбаи кружку с репродукцией Ван Гога и вызвав немалый восторг. Однако вокруг биографии Ван Гога поднимают шум куда более громкий, чем вокруг его картин. Есть его творчество. Есть несколько сотен тысяч слов, которые Ван Гог написал сам, есть биографии, затем есть роман, затем экранизация этого романа, затем сувенирный магазин, затем даже, как, например, в Национальной галерее, сумки с подсолнухами, в которых вы можете унести свои сокровища из того же сувенирного магазина. Художник превратился в мировой бренд. Поэтому мы наблюдаем неизбежное огрубление его образа и в мельчайших деталях, и в целом, на более высоком уровне: опубликованный в 1934 году роман Ирвинга Стоуна, по которому в 1956 году был снят смешной, но не лишенный приятности фильм с Кирком Дугласом в роли Ван Гога и Энтони Квинном в роли Гогена, носил название «Жажда жизни». Оригинальное голландское выражение, использованное во внушительном шеститомном издании писем, которое подготовил Музей Ван Гога, дословно звучит как «радость бытия».

Нам трудно увидеть незамутненным взором живопись, подобно тому как часто бывает трудно услышать незамутненным слухом, например, какую-нибудь бетховенскую симфонию. Немалых усилий стоит нам вернуть ту несравненную остроту чувств, с которой мы впервые восторженно воспринимали картины Ван Гога и музыку Бетховена, и немалых усилий – прорваться к прежним впечатлениям сквозь толщу новых, зрительных и слуховых. Поэтому мы, не без ленцы, склонны признать величие по умолчанию и двинуться дальше, прочь от толп, которые открывают его для себя так же, как мы когда-то. Но если мы, желая в тишине беспрепятственно побыть наедине с Ван Гогом, погружаемся в созерцание его репродукций в альбоме, то сталкиваемся с новой проблемой: сколь бы верно ни были воспроизведены цвета на репродукции, плоская страница не в силах передать импасто живописной поверхности с его неповторимым натиском, импасто, накладываемое столь толстым слоем, столь влажное и медленно сохнущее, что художнику иногда приходилось ждать по нескольку недель, чтобы, не размазав краску, отправить свой последний холст брату и маршану Тео. Джулиан Белл остроумно заметил, что «Звездная ночь над Роной» «более напоминает скульптурный рельеф, чем плоский образ, с которого легко сделать репродукцию»[66].

Подробности его жизни тоже мешают нам понять его творчество. Нам слишком хорошо знакома в общих чертах его биография. Бедность, гнев, отчаяние, проститутки, безумие, отрезанное ухо, самоубийство; абсолютный неудачник при жизни, он добился удивительного успеха после смерти. Ретроспективно, проецируя свое знание на образ творца, мы различаем на его картинах признаки надвигающегося безумия: нас тревожат и пугают эти водовороты, завитки и изгибы, морщины, котловины и впадины взбаламученной краски, эти черные небеса, эти совсем уже кромешно-черные вороны, взлетающие над пшеничным полем. Он мучительно страдал, чтобы мы могли наслаждаться. Неизбежно мы испытываем искушение отождествить гений и безумие, увидеть в Ван Гоге предельное современное воплощение мифа о Филоктете, то есть мифа о ране и о луке. А если такая точка зрения кажется несколько устаревшей, несколько упрощенной, яростная вера в то, что способность к художественному творчеству можно чем-то объяснить, недавно нашла подтверждение в области генетики. Проведенное в недалеком прошлом обследование восьмидесяти шести тысяч исландцев якобы показало, что люди с такими факторами риска, как предрасположенность к шизофрении и биполярному расстройству, также имеют творческие склонности. Однако иногда лучник натягивает тетиву, скорее, несмотря на свою рану, чем из-за нее. Очевидно, именно так и полагал сам художник. Менее чем за три месяца до смерти он писал брату Тео: «Если бы я мог работать без этой чертовой болезни! Сколько всего я сделал бы, отгородившись от других, слушая, что подсказывает здешний край»[67]. Один из дядьев Ван Гога пережил нервный срыв и покончил с собой, а сестра Ван Гога Виллемина в 1902 году попала в психиатрическую клинику, где провела тридцать девять лет в почти полном молчании. Ни он, ни она не интересовались живописью. Мне кажется, их судьба доказывает, что семья Ван Гога скорее страдала предрасположенностью к безумию, чем имела склонность к искусству.

Читая историю жизни Ван Гога, мы часто испытываем и ужас, и жалость. Мы сочувствуем ему, ведь Тео, хотя и наделенному отличными деловыми качествами, прекрасно понимающему достоинства импрессионизма, с легкостью продающему и Моне, и Гогена, удается найти покупателя всего для одной картины Винсента. Однако этот печальный факт тотчас же вызывает у нас приступ опасного самодовольства: посмотрите-ка, а мы, потомки, высоко ценим ваше творчество, насколько же мы с нашим взглядом, нашим вкусом и нашей способностью сопереживать превосходим тех, кто насмехался над вами и недооценивал вас в далеком прошлом, а еще посмотрите, сколько денег наши промышленные и финансовые магнаты и художественные институты готовы заплатить за ваши драгоценные работы. При жизни Ван Гога самым высоко ценимым художником считался Мейссонье, этот «Александр Дюма от живописи» XIX века: можно было бы предположить, что его слава, выбираемые им сюжеты (обыкновенно триумфы и катастрофы Наполеона) и традиционная техника, вполне естественно, вызывали у более молодого живописца отторжение. Ван Гог презирал то, что называл роскошью работы в мастерской, даже притом что живопись на пленэре означала мух, пыль и песок, прилипающий к мольберту. Мейссонье сделался самым высокооплачиваемым художником при жизни; Ван Гог достиг таких высот лишь спустя столетие после смерти.

Чтобы беспрепятственно посмотреть на Ван Гога и заново проникнуться любовью к его искусству, можно не только улучить момент, когда картинная галерея достаточно опустеет, но еще и прочитать рассказ о его жизни и творчестве в его собственном изложении. Белл называет эти шесть томов писем «величайшим комментарием из тех, что художники когда-либо давали по поводу своего искусства». Новое, исправленное издание, хотя и состоит всего из одного тома, имеет весьма внушительный объем: в нем примерно четыреста тысяч слов, по сравнению с восьмьюстами пятьюдесятью тысячами изначального варианта. Однако размер и плотность текста играют большую роль. На страницах книги засвидетельствовано все, что занимало ум, привлекало взор и запечатлевала кисть Ван Гога, причем детально и подробно, художником иногда разгневанным, иногда предающимся безудержной жалости к себе, иногда охваченным паранойей. Белл, прочитавший все шесть томов, признает, что, при всей любви к творчеству и при всем восхищении письмами мастера, ему «не всегда симпатичен Ван Гог – человек». Разумеется, ужиться с Ван Гогом было невозможно, он неизменно хотел настоять на своем, он всех подавлял, жил в нужде и был очень требователен, давал непрошеные советы и всегда считал, что знает все лучше всех; когда его невестка родила ребенка, обнаружилось, что дядя Винсент – специалист