Открой глаза. Эссе об искусстве - Джулиан Патрик Барнс

по уходу за детьми, вплоть до грудного вскармливания. Но читателям писем предлагают не окунуться в его быт, а лишь посочувствовать невыносимым экзистенциальным терзаниям и мукам творчества, которые он испытывал. Предостережение Белла напомнило мне, как, приехав однажды по литературным делам в Торонто, я столкнулся с утомленным Майклом Холройдом, который тогда совершал мировое рекламное турне в поддержку третьего тома своей биографии Бернарда Шоу. Свои тяжкие труды он прокомментировал не без юмора, демонстрируя покорность судьбе: «Меня всё спрашивают и спрашивают, люблю ли я еще Шоу. Это… это… не важно».

Даже в таком случае Ван Гог являет собой личность невероятно сильную и глубокую, зачастую подавляющую, хотя по временам подавляющую только самое себя. Его часто печалит, что он не умеет ладить с людьми, что он с легкостью оскорбляет и раздражает их, – но, впрочем, отнюдь не начинает вести себя деликатнее. Вынужденный на месяц-другой вернуться домой в Нюэнен, он воображает, что для его родителей впустить его «в дом подобно тому, как если бы в доме появился большой лохматый пес. Он будет входить в комнату с мокрыми лапами, и потом, он же такой лохматый. Он будет путаться у всех под ногами. И он так громко лает. Грязное животное, короче говоря»[68]. Эта сила и глубина производит на женщин отталкивающее впечатление. «Нет, никогда, ни за что!» – так звучал знаменитый тройной отказ, полученный им от Кее Фос в ответ на предложение руки и сердца; с присущей ему самоуверенностью он полагал, что если бы ему только дали время и возможность видеться с нею (каковые попытки она самым решительным образом пресекла), то он обратил бы категоричное «нет, никогда, ни за что!» в восторженное «да, конечно, сейчас же!». Столь же настойчивые предложения он делает миру в целом: он должен уехать в Америку, он должен отправиться в тропики, он должен вместе с Тео переселиться в Англию и продавать там импрессионистов (глупейшая идея и в ту пору, и потом, когда подошла очередь постимпрессионистов). Его замысел создать из импрессионистов что-то вроде профсоюза представляется более разумным, вот только к тому времени, как он добрался до Парижа, они уже устраивали восьмую свою выставку; по словам Белла, «Винсент… открыл для себя это движение запоздало, когда оно уже испарялось без следа». Еще более сумасбродной кажется его идея, что художники должны жить со своими маршанами, которые должны «заботиться об их быте», в том числе для них готовить (кулинаром Ван Гог был просто ужасным, а Гоген готовил хоть куда). К тому же Ван Гог был твердо убежден, что рынок предметов искусства развивается слишком быстрыми темпами и грозит превратиться в некий «коммерческий пузырь», наподобие тюльпаномании прошлого. (Что бы он сказал по поводу современного рынка и своего на нем присутствия?) В личной сфере он, скорее, склонен был согласиться с максимой, что самозабвенно отдаваться Искусству можно, лишь стараясь как можно меньше соприкасаться с Жизнью, и, вполне в духе Бальзака, верил в связь креативного и сексуального начала: «Не сношайся слишком много; если будешь сношаться не слишком много, у твоего искусства отрастут яйца»[69]. Обставляя Желтый Дом в Арле, он купил дюжину стульев, однако никого у себя не принимал и не имел учеников.

Впрочем, все эти стоны, жалобы, напыщенные речи и безумные планы – всего лишь музыкальное оформление, шумовое сопровождение непрерывного творческого подвига, непреклонной решимости в борьбе с судьбой, да и с собственным характером тоже. Творчество – это ежедневная, ежечасная, однообразная, тяжкая, скучная работа. Вместе с тем она сложна и многогранна, и тягостные, мучительные практические усилия сочетаются в ней с глубокой мечтательностью. Ван Гог обратился к пуантилизму (который был создан отчасти на научной основе и в сущности отличался смирением и кротостью) и наделил его яростью и буйством, а сам превратился в некое связующее звено между импрессионизмом и экспрессионизмом. К тому же он был в буквальном смысле слова самоучкой, вот только он «брал уроки» у лучших учителей, своих предшественников. А еще не стоит забывать, что симпатии художника зачастую бывают более разнообразны и пестры, чем мы по наивности или в приступе эстетической политкорректности можем вообразить. Так, хотя мы и можем понять восхищение Ван Гога папашей Коро или папашей Шарденом, нас поистине поражает тот факт, что зачастую он, вопреки всем разумным ожиданиям, восторгается – да-да – Мейссонье: «Но даже если разглядывать картину Мейссонье целый год, останется кое-что и на следующий, будьте спокойны»[70]. Даже будучи полностью поглощен импрессионизмом, он продолжает верить в художественную преемственность, в необходимость непрерывной связи с прошлым. Он отвергает любую мысль о решительном разрыве между смелым новым движением и искусством прошлого: «Я постараюсь показать, что не верю в строгое разграничение между импрессионистами и остальными. Счастье, что в этом столетии были художники вроде Милле, Делакруа, Мейссонье, которого никто не сможет превзойти»[71].

Общественно значимые события мало волновали его: на страницах этой книги встречается лишь одно упоминание о смерти кайзера Вильгельма, причем более всего Ван Гога беспокоило, как она скажется на рынке предметов искусства, и одно – о крайне правом политическом авантюристе генерале Буланже. Он интересуется только тем, что ему близко, однако занимающие его сферы сливаются для него безраздельно: «Книги, действительность и искусство – для меня явления одного порядка»[72]. И потому, подобно Сезанну, он запоем читал Джордж Элиот, Диккенса (он будит «благородное и здоровое чувство»[73]), Шарлотту Бронте, Шекспира, Эсхила, Бальзака, Флобера, Мопассана, Доде, Золя («это здоровая пища, от которой проясняется разум»[74]), Лонгфелло, Уитмана, Гарриет Бичер-Стоу. Он одобряет Эдмона де Гонкура за то, что «он работает очень добросовестно и прилагает много усилий»[75]. Он и сам обладает писательским даром: он глубок, наблюдателен, ярок, он никогда не отрывается от жизни. В своем остроумии он бывает уничижителен: Людовик XIV в его глазах – «методистский Соломон»[76]. Он может описать свой спуск в шахту с ясностью (и состраданием к угнетенным), достойной Золя. Или взять изображение крестьянских одежд в Нюэнене и его окрестностях:

Здесь люди инстинктивно носят самый красивый синий цвет, какой я когда-либо видел. Это грубая холстина, которую они ткут сами: основа черная, уток синий, благодаря чему возникает узор из черных и синих полос. Когда все это блекнет и немного выцветает от погоды и ветра, получается бесконечно спокойный, нежный тон, который как раз подчеркивает телесные цвета. Короче говоря, достаточно синий, чтобы реагировать со всеми цветами, где скрыты оранжевые элементы, и достаточно выцветший, чтобы не быть кричащим[77].