Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

довело до невменяемости. Меня больше всего пугали слова: если я не шпионка, то должна возвратиться в Японию. Возвратиться в Японию для меня, бросившей всё и перешедшей границу, было горше смерти. Затем, я по глупости верила словам переводчика (я не понимала ни слова по-русски). Переводчик сказал мне, что, если я сознаюсь в том, что я шпионка, мне всё будет прощено и будет разрешено жить в стране в качестве советской гражданки.

Будучи совершенно беспомощной благодаря незнанию языка, обессиленная из-за того, что мне не давали спать, потерявшая голову и рассудок, я, не заботясь о последствиях, дала ложное показание и сказала, что я шпионка. Однако в следующее мгновение я уже опомнилась и поняла весь ужас сказанного мною. Я попыталась отказаться от сказанного, однако никто уже не верил моим правдивым словам, все верили моему ложному заявлению, и, хотя я затем говорила правду, мне уже никто не верил.

Затем я услыхала голос Сугимото, которого допрашивали в соседней комнате. Так как я уже дала ложные показания, правдивое показание никто не стал слушать.

Допрос над ним был страшно жесток, и его отчаянные крики разрывали мне грудь. Положение было ужасное, и несколько раз я решалась умереть, однако надзор был очень строгий, и решение так и осталось невыполненным. После нескольких дней печали, в течение которых я не могла отличить дня от ночи, я узнала, что Сугимото дал ложное показание. Ясно, что Сугимото, узнав, что я дала ложные показания, также дал ложные показания с тем, чтобы облегчить моё положение. <…>

Сейчас, когда я думаю обо всём этом спокойно, я чувствую, что больше не в силах играть роль шпионки не на сцене, а в действительной жизни.

На мне лежит тяжёлая вина в том, что я дала ложное показание, однако я прошу Вас избавить меня от роли шпионки.

Моя искренняя просьба к Вам пересмотреть моё дело и выяснить истину.

Благодаря моей глупости был превращён в шпиона Сугимото, так любивший Советский Союз. Но хуже всего то, что помимо него я написала имя ещё одного человека, которого я никогда даже не видела.

Сано – этого человека я совершенно не знаю. Его имя сказал мне сахалинский переводчик. Ужас этого поступка мучит меня и днём и ночью. <…>

27.1.1941»181.

Помимо моральных терзаний японская актриса в лагере НКВД испытывала тяжелейшие страдания физические – от голода, непривычной и непосильной работы. Избежавшая смертной казни, она легко могла расстаться с жизнью уже там, за колючей проволокой, как это случилось с тысячами таких же, как она. Как это произошло, например, в 1942 году с женой Рихарда Зорге Екатериной Максимовой, сгоревшей от истощения не то что в лагере, а в относительно «лёгкой» ссылке в Красноярском крае. Но Окада Ёсико снова повезло. Редкая заключённая понадобилась в Москве, и поспособствовали её переводу два человека – сидевший в то время в Куйбышевской тюрьме НКВД и одновременно выполнявший особо важное задание родины всё тот же Роман Николаевич Ким и переводивший допросы Окада во время следствия Николай Георгиевич Князев, продолжавший заниматься переводами оперативной информации на японском языке и явно не справляющийся с её огромным объёмом.

Жена Кима – японовед Мариам Самойловна Цын в середине 1930-х тоже была оперативным переводчиком НКВД, но через две недели после ареста мужа отправилась в Бутырскую тюрьму, а затем и в лагерь под Северной Ухтой как «член семьи изменника родины». её жизнь, так же как и у Ёсико, висела на волоске. По сохранившимся воспоминаниям Мариам Самойловны видно, что она там пережила, как не единожды могла просто замёрзнуть насмерть, и каким чудом для неё стал перевод из лагеря обратно в Москву182. Перевода добился муж – Роман Николаевич, под арестом в Куйбышеве занимавшийся почти тем же, что являлось его основной специальностью на свободе в Москве – тайным изъятием и переводом секретных документов японского посольства, которое 16 октября 1941 года было эвакуировано в город за Волгой.

В июне 1942 года Мариам Цын вернулась в Москву, во Внутреннюю тюрьму на Лубянке, и между сидевшими в заключении в разных городах страны супругами началась довольно интенсивная переписка, часть из которой, по счастью, дошла до нашего времени благодаря усилиям наследницы Мариам Самойловны – Ирине Анатольевне Ефимовой.

В письме от 27 июня Роман Ким радуется возвращению жены из лагеря в почти тепличные условия Лубянской тюрьмы и её востребованностью в деятельности Японского отдела контрразведки:

«Больше всего меня радует в твоём письме – если это только не в порядке успокаивания меня – это то, что Николай Георгиевич извлекает тебя на божий свет почти каждый день[58]».

И в том же письме впервые появляется идея о совершенствовании знаний Мариам Цын, которая в то время владела японским не так, как выросший и получивший образование в Токио её муж, и к тому же более пяти лет провела в заключении, лишённая какой-либо практики и книг:

«Николаю Георгиевичу приходится брать под своё шефство по очереди всех членов нашей семьи – воображаю, как мы все ему надоели. Прошу тебя и советую: не надоедай Н. Г., бережно относись к счастью, что тебя вызывают наверх, старайся изо всех сил, чтобы отношение к тебе не менялось.

Я лично очень хотел бы, чтобы твоей коллегой по камере было бы какое-то существо, знающее японский язык, как родной. Ты бы могла тогда семимильными шагами восстановить язык и натренироваться по разговору, камерное бытие принесло бы тебе реальную пользу. Эх, если бы начальство нашло бы туземку, которая могла бы быть идеальной лекторшей. А ты бы натаскала бы её по русскому языку. Увы, мечты».

Неясно, обратился ли сразу Роман Ким с этой идеей к сотрудникам Японского отдела, но по пометам на письме очевидно, что они и без обращения прекрасно знали её содержание. Оставалось вспомнить среди заключённых «туземку – идеальную лекторшу», не расстрелянную в конце 1930-х, когда сразу несколько японок погибли во время Большого террора, и найти эту счастливицу.

26 октября Ким в письме сокрушается по поводу условий содержания супруги, которая, наоборот, наслаждалась возможностью побыть одна после лагерного барака, жизнь в котором была совсем незнакома Роману Николаевичу:

«То, что ты теперь оказалась в одиночке[59], крайне меня удручает. Первые несколько дней может быть терпимо, но вскоре ты начинаешь ощущать всю тяжесть одиночного житья. Недаром одиночное заключение считается самым тяжёлым наказанием. Другое дело я, который почти весь день находится в отделе. Но тебя вызывают только на урок – всё остальное время тебе приходится быть наедине с собой, наедине со