Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

1938 год Окада Ёсико провела в допросах, но ещё больше – в ожидании ответов на свои многочисленные запросы, которые она постоянно отправляла в адрес начальника тюрьмы. Она просила передать ей хотя бы часть денег, изъятых при аресте, чтобы получить возможность что-то купить в тюремном ларьке (при аресте у неё изъяли относительно крупную сумму в 300 иен). Просила русско-японский словарь и книги на японском. Одну разрешили – неизвестно какую, но после многочисленных арестов и конфискаций у японоведов недостатка в книгах на японском языке на Лубянке не было. И постоянно интересовалась судьбой любимого Сугимото, не забывая для следователя упоминать в письмах о «раскаянии» за «преступление».

«Каждый день, каждый день возношу мольбы о том, чтобы Вы были здоровы. Я немножко ослабела, но дух бодр. Я желаю только одного: чтобы мы, став поистине переродившимися, вошли в новую жизнь. От души раскаиваюсь в том, что мы прибыли в СССР с целью шпионажа.

Хотела бы, чтобы все эти мои чувства стали бы понятны советским людям. Пусть скорее придёт новая жизнь, как можно скорей увидеть бы Вас. До встречи с Вами ни за что не умру»175.

В подробностях жизнь Окада Ёсико в тюрьме во время следствия уже не раз пересказана другими авторами, и вряд ли есть смысл делать это заново176. Отметим лишь некоторые детали.

20 марта 1939 года она, скорее всего с подачи следователей, попросила… перевербовать её:

«(Т. к. бумаги мало, я не могла написать и половины того, что думаю. Вызовите меня пожалуйста т. к. я хочу всё подробно рассказать.)

Я решилась. Для Вас и для СССР я хочу работать в качестве правдивого шпиона. Конечно, если Вы согласитесь с этим моим решением…

Как я уже говорила несколько раз перед этим, я фактически не была шпионкой. Но из-за любви, сама ничего не зная, дошла постепенно до этого. Поэтому я верю, что вы поймёте меня, если я говорю прямо Вам о моих чувствах. Говоря по правде, в будущем я не имела намерения работать шпионкой.

Однако теперь я ясно узнала, что это было невозможно. Вполне естественно, что Вы мне не верили, т. к. я – японка. Однако я – артистка, а в искусстве нет госуд. границ. Конечно, я люблю японское искусство, но ещё больше я люблю искусство Советского Союза. Но я человеческое существо, которое любит само себя больше, чем Японию. Если я во что бы то ни стало не получу… доверия к себе, то мне предложат возвратиться в Японию; однако для меня лучше умереть, чем возвращаться обратно. С другой стороны, потеряв всякую надежду получить Ваше доверие к себе, я не имею больше сил выносить эту жизнь в тюрьме – хуже собаки. Поэтому в течение нескольких последних дней я думала о смерти, но, с другой стороны, я в то же время думала и о том, что очень глупо умереть таким образом сейчас. Если бы я любила Японию, то, став шпионкой ради неё, я с радостью умерла бы, но это не так. Я не боюсь смерти, но в душе у меня отвращение к смерти. Поэтому если Вы поможете мне, то моя жизнь принадлежит Вам. Я из специальностей ничего не знаю, кроме искусства. Смерти я не боюсь и могу умереть в любое время. У меня нет ни братьев, ни сестёр, а теперь нет также и… возлюбленного. Поэтому не боюсь смерти. Используйте, пожалуйста, эффективно мою жизнь. Я не знаю, что из этого выйдет».

23 марта некто Ильин – возможно, ставший в послевоенный период хорошо известным советским литераторам, влиятельный функционер Союза Советских писателей Виктор Николаевич Ильин, в 1939 году – лейтенант Госбезопасности и начальник одного из отделов 3-го Управления ГУГБ НКВД СССР, красным карандашом расписал на этом листке распоряжение:

«т. Гузовскому.

Её нужно использовать. Разработайте план и зайдите.

Ильин»177.

Судя по тому, что положение Ёсико после этого никак не изменилось, план по её использованию либо не был представлен, либо, что скорее всего, актрису признали бесперспективным разведчиком. Это прямо противоречило её якобы выявленной функции как агентессы то ли полиции, то ли Генштаба Японии, но признание на следствии это одно, а реальность – совсем другое. Поэтому следующие страницы дела вновь заполнены её просьбами дать хоть немного еды, денег, одежды или, если уж в лагерь, то хотя бы куда-то недалеко178. А если нет, – то лучше расстрел…179

1 июня 1939 года Окада Ёсико официально отказалась от всех данных ранее показаний180. 19 июня ей было утверждено обвинительное заключение, и, возможно по совпадению, в тот же день переводчик Японского отдела Николай Князев получил следующее специальное звание – лейтенанта Госбезопасности. Ёсико же оставалось ждать суда – всё недолгое московское лето. 27 сентября 1939 года её приговорили к десяти годам лишения свободы. О том, что через месяц её любимого расстреляли, она узнала только спустя многие годы, уже когда вернулась из лагеря и из загадочного «заключения с обучением».

«Какое-то существо»

26 декабря Окада Ёсико отправилась в Вятский исправительно-трудовой лагерь, примерно в 800 километрах к северо-востоку от Москвы. Мучительнейшая история её пребывания там известна нам по воспоминаниям только одного человека – Петра Никитича Буинцева. Практика сопоставления мемуаров с другими историческими источниками показывает, что воспоминания являются ценными свидетельствами истории, но их слишком мало для восстановления объективной картины произошедшего, и они могут оказаться слишком субъективны. Из подшитых же в следственном деле документов, возможно, важнейшим за тот период является ещё один отказ Окада от данных ею ранее показаний и объяснение того, почему она всё это говорила:

«Заявление

27-го октября 1939 года я была приговорена Военной коллегией к 10 годам лишения свободы (к 10 годам лагерей) за совершение преступлений, предусмотренных ст. ст. 84 и 58-6.

Я сама призналась в совершении мною преступлений, предусмотренных ст. 58-6. Однако это ложь. Я перешла границу на Сахалине, но я не шпионка. <…>

Моя огромная просьба к Вам поверить мне, что в том, что я пишу Вам здесь, нет ни одного слова лжи. Прошу Вас ещё раз расследовать моё дело. <…>

Я не была ни фашисткой, ни коммунисткой. Я просто артистка. Искусство для меня всё. <…>

Я не могла вынести того, что в искусстве, которое я любила больше жизни, проведение фашистской пропаганды стало основным мотивом.

Почему я дала ложные показания

Допрос на Сахалине и в Александровске был чрезвычайно мучительным. В течение 5 дней мне не давали сомкнуть глаз ни днём, ни ночью, и я в конце концов свалилась. Это страшно измучило меня и