Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

с Чемерзиным — председателем ОСМИДа, о котором я упоминал при описании знаменательного дня 27 октября 1917 г. — дня прихода в Министерство иностранных дел Троцкого. Чемерзин был во время войны начальником Тихоокеанского отделения в Дальневосточном отделе, которым заведовал покойный Г.А. Козаков. Его отделение не было на виду, равно как и сам Чемерзин. До этого он был посланником в Абиссинии, что также не было в период сазоновского министерствования видным постом. Чемерзин раз в месяц собирал заседания ОСМИДа и как-то поддерживал в большевистском Петрограде общение бывших чиновников министерства. Ему каким-то образом удавалось получать информацию из-за границы, и он ввёл меня в курс совершавшегося на Версальском конгрессе.

Я с грустью видел, что никакого намёка на русскую делегацию на этом конгрессе не было. Мало того, ни Сазонов, ни Маклаков не играли, по-видимому, никакой роли и за кулисами конгресса. Тем не менее Чемерзину было известно, что Сазонов посылал протест за протестом в конгресс по поводу намечавшихся отторжений от России различных областей. В особенности резко высказывался он о Румынии, собиравшейся присоединить Бессарабию. Я поинтересовался возможностью проникнуть в Финляндию и оттуда за границу, в Париж, но Чемерзин категорически отсоветовал мне это, заявив, что даже большие деньги не помогут, как показал печальный опыт перехода Г.А. Козакова, который должен был идти без всяких провожатых по колено в снегу чуть ли не целый день. В результате он заболел и был отправлен из Финляндии в Стокгольм, где и умер в больнице. К тому же в этот момент (начало апреля 1919 г.) границу с Финляндией охраняли особенно зорко, и часто незаконный переход карался расстрелом на месте. Эти сведения я проверил в нескольких местах. Кроме того требовались большие деньги, так как финляндцы пропускали через свою границу нелегальных беглецов за определённую мзду.

Я доложил нашему ОСМИДу предложение Сазонова о моей командировке. Все отнеслись очень сочувственно, но касса была пуста, а кроме того, все считали, что ехать через Финляндию рискованно до последней степени и невозможно без больших денег, так как были случаи возвращения перешедших границу большевистским властям. Чрезвычайка особенно сурово относилась к перебежчикам, подозревая их в шпионстве. «Вместо того чтобы попасть на Версальский конгресс, вы исчезнете с лица земли так, что никто об этом и не узнает», — говорили мне в ОСМИДе.

Родные мои и думать не хотели о моём отъезде в Финляндию. Наконец, на моё решение отправиться на юг повлияла и болезнь от истощения моего родственника П.П. Гронского, который заявил, что поедет на юг только в том случае, если поеду и я. Сам он при той крайней трудности передвижения, которая была характерна для этого времени, не в состоянии был путешествовать без провожатого. Никакого провожатого, кроме меня, не было, и я решился вместе с ним поехать в Екатеринослав, чтобы ждать благоприятного случая попасть к белым. Оставить же Гронского в Петрограде в это голодное время значило обречь его на верную гибель, так как состояние здоровья его было поистине убийственное. Я попытался, однако, осторожно снестись и с теми лицами, которые имели связи с местными представителями союзников. Ответ был получен лаконичный: «Сейчас безнадёжно». После этого я уже без всяких колебаний вместе с Гронским возвратился через Москву в Екатеринослав. Гронский получил командировку от Петроградского университета на предмет «изучения самоуправления на Украине», я тоже оформил мои отношения с университетом и отправился назад на самом законном основании.

Перед отъездом из Петрограда я посетил Нольде. Борис Эммануилович при всей присущей ему бодрости был настроен мрачно. За это время, несмотря на его лояльное отношение к Советам, его всё же запрятали на три недели в чрезвычайку, и это, хотя и кратковременное, сидение отбило у него всякий вкус к совместной работе с большевиками, даже и на академической почве. Собирался он за границу и по своей психологии был уже эмигрантом, именно эмигрантом, т.е. лицом, стремившимся за границу не на год или два, а надолго и по собственной воле, а не по прихоти эвакуации, как большинство эмигрантов деникинской и врангелевской эвакуации, которых правильнее было бы назвать «эвакуантами».

Нольде с его крупным, без преувеличения можно сказать, европейским именем (во время войны в 1916 г. Кембриджский университет сделал Струве, Лаппа-Данилевского и Нольде почётными докторами), конечно, можно было рассчитывать на устройство. Нольде, мысленно воображая себя уже за границей, говорил, что ничего не имеет против того, чтобы «променять этот диван на такой же в Париже», но, прибавлял он, «если, конечно, и там социальный котёл не лопнет». Позже Нольде очень и очень недурно, можно даже сказать исключительно хорошо устроился в Париже и нисколько не боялся за «социальный котёл» Франции или Европы, но в то же время было видно по всему, что он жалеет о своём петербургском диване. В политике он уже не был тем оптимистом, как в период германофильства, никаких переговоров ни с кем не вёл да и боялся неосторожного шага, после того как посидел в чрезвычайке. Вся его забота заключалась в выгодной по возможности продаже своей богатой библиотеки (у него было пять тысяч книг исключительно по международному праву) так называемому Книжному всероссийскому фонду, существовавшему при Публичной библиотеке. В конце концов это ему удалось, и летом 1919 г. Нольде с семьёй перешёл через границу.

В Париже он рассказывал мне, как все его деньги были распределены по пачкам и как пришлось в конце концов заплатить всем вдвое против условленного, а его десятилетний сын чуть не потерялся в лесу. Другой Нольде, барон Александр Эмильевич, романист, профессор нашего Петроградского университета (дядя Б.Э. Нольде, правда, по возрасту мало отличавшийся от племянника), был несколько месяцев спустя убит при переходе финляндской границы, что показывает, насколько переход через границу был делом случая. Так я расстался с Нольде, который в теперешних разговорах уже оценивал положение с самой отвлечённо-научной точки зрения, говоря, что «заваруха продлится в России не меньше десятка лет». Он советовал мне заниматься наукой, и исключительно наукой, говоря, что я всегда успею вернуться к политике. Так или иначе, это уже был голос пессимиста.

Вернулся я в Екатеринослав в невесёлом настроении — всё, что я видел в Петрограде и Москве (там я также останавливался на обратном пути), оставило в моей душе настолько яркий след, что позже я уже не мог верить в победу белого дела даже при обстоятельствах, которые могли бы вполне объективно оправдать оптимизм. Само равнодушие к судьбе белого движения в тех северных интеллигентских кругах, которые по логике вещей