Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

затратил на получение права на выезд, и хотя все мои бумаги были в полнейшем порядке, мне пришлось разным поручикам без конца их показывать, прежде чем получить право на покупку железнодорожного билета обратно в Севастополь. Только в 20-х числах августа я наконец отплыл из Ялты в Новороссийск на пароходе. Из Новороссийска я тотчас же отправился в Ростов-на-Дону, город, в котором до того никогда не был.

В то время (осень 1919 г.) это была столица деникинской России. Любопытно, что не только на меня, но и на всех приезжих она производила впечатление полного внешнего благополучия. Когда потом туда приехал Крамарж, то, наслышавшись рассказов о бедственном положении белых в тылу, был поражён блеском большого провинциального города. Магазины торговали вовсю, рестораны блистали роскошью обстановки и обилием всевозможных военных и штатских посетителей, блестяще одетых, кинематографы, увеселительные заведения и, наконец, два театра — всё говорило о внешнем благополучии. Это впечатление при ближайшем ознакомлении не только не рассеивалось, но ещё и усиливалось.

В самом деле, Ростов-на-Дону был «тылом» Добровольческой армии, и на нём лежала печать нездорового и дорогостоящего разгула. Сюда приезжали и спекулянты разного рода, главным образом военные, и с неслыханной разнузданностью пропивали и проедали баснословные барыши, полученные ими в гражданской войне. Скандалы в кабаках, в которые неизбежно превращались всякие «бары» и «кабаре», случались каждый день или, вернее, каждую ночь, но так как виновниками были военные, то ради «престижа Добровольческой армии» местная власть была непозволительно мягка с буянами. Нередки были убийства и беспричинная пальба или осада какого-нибудь насиженного ночного места. Разгильдяйство приезжавших в отпуск офицеров сопровождалось сознательным попустительством властей.

С этой точки зрения Ростов-на-Дону был оборотной стороной Добровольческой армии, клоакой, куда стекались все недоброкачественные элементы её и где они оставляли награбленные деньги. Надо ведь помнить, что это было время грандиозного наступления белых, Добровольческая армия захлёбывалась от успехов, и это сказывалось первым делом в огромном наплыве подозрительных денег. Я не говорю уж о «Реал-добыче» (т.е. реализации добычи — официальном военном учреждении, которое, вопреки всем правилам международных войн, распределяло в сухопутной гражданской войне военную добычу между захватившими её воинскими частями). Позже я познакомился во всех подробностях с современным «лагерем Валленштейна»[26], с потрясающей картиной военной деморализации и разврата, которую представлял из себя Ростов-на-Дону. Эта картина производила тем более ужасающее впечатление, что она не сопровождалась никакими воинскими подвигами, как это бывало на фронте, где грабёж и кутежи шли рядом с личным геройством и ежедневной опасностью для жизни.

Должен сказать, что ко времени моего отъезда в августе и до Крыма уже докатилась волна тыловой мути, и там были кутежи и швыряние деньгами, находившееся в таком контрасте с бережливостью и расчётливостью местного населения. Проезжая через Ялту (я ехал из Севастополя в Новороссийск), я, например, в ресторане был свидетелем кутежа молодого офицерика, сына генерала Май-Маевского.

Этот совсем юный поручик подошёл ко мне и, назвав себя, в весьма любезной форме пригласил ужинать. Отказываться не приходилось, и я невольно стал свидетелем дикого швыряния деньгами. Май-Маевский был совершенно пьян, вытаскивал каждую минуту бумажник, туго набитый донскими деньгами, говоря, что там 100 тыс. руб. По виду этого бумажника было похоже, что слова его обладателя соответствовали истине. Рядом с Май-Маевским сидел какой-то пожилой полковник, который его удерживал, но удержать эту стихию кутежа было не так-то легко. На свежего человека всё это производило самое дикое впечатление, особенно если принять во внимание тот высокий пост, который занимал тогда генерал Май-Маевский.

Но всё же в Крыму ничего подобного тому, что делалось в Ростове, не было. Это была столица стихийного чисто русского тылового военного кутежа. Позже я узнал, что наряду с молодым боевым офицерством, бесшабашно пропивавшим деньги, была ещё целая стая тех же военных, уже почтенного возраста, в полковничьих и даже генеральских чинах, которых кутежи не интересовали и которые обращали деньги либо в товары, либо в иностранную валюту. Так, например, значительно позднее, в феврале 1920 г., на пароходе из Новороссийска, на котором я уезжал с В.Л. Бурцевым и М.П. Дембно-Чайковским (beau-frere Терещенко, бывшего министра иностранных дел), находился генерал Лебедев, у которого было в багаже 23 места — все товары: сукна, сахар, табак и т.д. и все — личная его собственность. Лебедев сам мне это рассказывал, говоря, что Деникин посылает его на соединение с Колчаком (о кончине последнего ещё не могли знать, когда в декабре Лебедев выехал из Ростова). Само собой разумеется, вся лебедевская экспедиция была фиктивна… кроме его товаров и иностранной валюты.

Не предвосхищая дальнейших событий, скажу только, что через полчаса после моего приезда в Ростов-на-Дону, не успев ещё доехать до Таганрога, я получил дипломатическое приглашение, которое тотчас же и принял. Фееричность этого неожиданного предложения была ошеломляющей, всё это походило на роман, как походила на кинороман и вся жизнь в деникинскую эпоху осенью 1919 г., с «передвижными столицами» России и равнодушно-неподвижным населением, которое с глубокой тоской встречало каждую новую власть и с радостью провожало уходящую.

В самом деле, немедленно по приезде я встретил на Садовой улице моего родственника Гронского, который тут же рассказал мне, что сейчас организуется делегация в САСШ от ОСВАГа для осведомления Северной Америки о белом движении. К этой делегации будет прикомандирован дипломат, владеющий английским языком, на долю которого выпадет служить звеном между Деникиным и правительством САСШ. Мне не надо было объяснять интерес и международную важность этой затеи. Время было в дипломатическом отношении горячее, требованиям о знании английского языка и о дипломатическом стаже я удовлетворял в полной мере, вопрос был лишь в том, как отнесётся к этой идее Нератов, к которому я ехал. Рассказав Гронскому, как со мной обошлись вопреки приказу Сазонова о моём отъезде в Париж, я сразу же решил, что если буду мямлить и запрашивать начальство, то американская делегация мне «улыбнётся», как «улыбнулся» Париж, несмотря на формальное требование министра, каким был Сазонов при Деникине. Мне оставалось лишь одно — поставить Нератова перед совершившимся фактом.

Я сообщил Гронскому о своём согласии, и мы сразу же пошли к тогдашнему фактическому руководителю ОСВАГа Б.А. Энгельгардту, первому военному министру Февральской революции (назначенному ещё временным комитетом Государственной думы). Борис Александрович принял меня в высшей степени радушно, и по всему его обращению со мной было видно, что он чрезвычайно рад моему согласию. Рассказав вкратце о моей служебно-дипломатической биографии и академических достижениях, Гронский заметил, что английским языком я владею в совершенстве. Это опять-таки было очень