Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Вернувшись в Екатеринослав, я постепенно подготовил свою поездку в Крым на легальном основании. Легальное основание заключалось в том, что у меня был один родственник, молодой человек, студент, офицер военного времени (он же в гетманские времена служил в украинской армии), у которого начинался туберкулёз желёз. Он должен был ехать на юг, в Крым, а я его «сопровождал». Мой родственник служил на Екатерининской железной дороге и получил в конце концов разрешение от железнодорожной администрации. Получил его и я благодаря своим родственным связям (у меня были родственники, занимавшие видное положение в администрации железной дороги). Мой родственник и я были снабжены удостоверениями местной железнодорожной чрезвычайки, и мы ехали совершенно спокойно, зная, что весь путь вплоть до Крыма занят советской властью.

Каково же было наше удивление, когда на Перекопе при досмотре, производимом какими-то людьми с чёрными лентами в петлице, взглянув на моё удостоверение чрезвычайки, досмотрщик-офицер на меня закричал: «А вам эти бандиты не надоели ещё?!» Оказывается, Перекоп был во власти каких-то не то анархистов, не то «белых», хотя эти белые были с чёрными лентами. Поистине чудеса в решете! Я, конечно, сейчас же стал ругать чрезвычайку и объяснять, что без таких документов и путешествовать-то нельзя, а я еду с больным родственником, дабы поместить его в санаторий. Итак, мне приходилось доказывать, что я не большевик. Но, мало того, несколько человек ссадили с поезда (а может быть, и расстреляли потом) по подозрению, что это комиссары. Я, конечно, сохранил всё-таки наши большевистские документы. Мой родственник в наплечниках (вместо погон) имел защитные царские документы об офицерском звании, но благоразумно не показывал их этим «чёрным». Этот перекопский инцидент доказывал, что на юге России население далеко ещё не было в ежовых рукавицах большевистской власти.

Встреча с братом Ленина

Через несколько станций снова появились комиссары и регулярная советская власть, а в Симферополе, столице Крымской республики, где нам пришлось остановиться на несколько дней, было царство брата Ленина — Ульянова, бывшего царского военного врача, жившего ранее в Феодосии.

С этим самым Ульяновым мне пришлось лично иметь дело, и вот как это произошло. Ульянов был председателем Совнаркома Крымской республики, а притом заведовал и военно-санитарным делом по своей медицинской специальности. Хотя обычно было бы довольно странно для крымского, так сказать, наместника, брата всероссийского диктатора, заниматься такими мелочами, но устройство в южнобережных санаториях зависело от Ульянова. Предварительно надо было получить разрешение от чрезвычайки, а для человека, только что приехавшего в Крым (племянника бывшего министра белого крымского правительства), это было не так легко, к тому же мне страшно хотелось поскорее оказаться в Севастополе у матери и там узнать всё касавшееся сазоновского предложения о моей поездке в Париж. Нужно было поистине большое дипломатическое искусство, чтобы с налёта провести брата Ленина.

Сделал я это так. Моя младшая сестра была на агрономическом факультете Таврического (т.е. Симферопольского) университета, я расспросил её о подругах, и, как водится, на курсе оказалось несколько евреек, которые служили в чрезвычайке. Одну из них, с которой я познакомился в студенческой столовой, я и уговорил сделать «доброе дело», т.е. поместить моего родственника в санаторий. Девятнадцатилетняя еврейка, на совести которой было уже немало расстрелянных офицеров и которую именно за это и ценили, дала мне тут же письмо к самому главному еврею в местной чрезвычайке, который при мне весьма любезно написал письмо Ульянову, а я письмо это лично передал и получил его собственноручную надпись о принятии моего родственника в санаторий.

Сам Ульянов, коренастого сложения, с хитрыми, чисто монгольскими глазами и выдающимися скулами, производил впечатление человека завидного здоровья. Был он в военно-медицинской форме без погон, конечно, в высоких сапогах и ничем не выделялся из своих собратьев по профессии — военных врачей, разве только необыкновенным сходством со своим знаменитым братом. Ульянов принял меня в губернаторском дворце и, прочитав бумагу, спросил: «А есть ли в санатории свободные места?» Я ответил: «Если спросить вперёд, то наверное не будет; если вы напишете благоприятную резолюцию, то наверное окажутся». Этот мой ответ его обезоружил, так как из него он увидел, что я успел разузнать местную обстановку. Дело в том, что санаторные власти систематически надували Ульянова насчёт точного числа мест в санаториях.

Окинув меня быстрым взглядом, Ульянов написал: «Принять немедленно вне очереди». С этой бумагой, запомнив навсегда облик брата Ленина, я ушёл, поблагодарив его, и отправился к главному санитарному инспектору Дзевановскому. Тот был в бешенстве от якобы неправильного хода бумаги, но перед резолюцией и большой чёткой подписью «Ульянов» Дзевановскому пришлось смириться и отдать распоряжение в санаторий в Мисхоре о принятии туда вне очереди моего родственника. Когда через две недели появились белые, мой родственник расшил свои офицерские документы и спокойно продолжал пользоваться всеми благами санаторного житья. Если принять во внимание действительное переполнение санаториев, то надо признать чудом мой неожиданный успех, а не ответь я тогда таким смелым образом, наверное, ничего бы не вышло.

Не могу здесь не отметить, что эта девятнадцатилетняя еврейка, которая мне всё устроила, с откровенностью объяснила, почему все чрезвычайки находятся в руках евреев. «Эти русские — мягкотелые славяне и постоянно говорят о прекращении террора и чрезвычаек, — говорила она мне. — Если только их пустить в чрезвычайки на видные посты, то всё рухнет, начнётся мягкотелость, славянское разгильдяйство и от террора ничего не останется. Мы, евреи, не даём пощады и знаем: как только прекратится террор, от коммунизма и коммунистов никакого следа не останется. Вот почему мы пускаем русских на какие угодно места, только не в чрезвычайку». Так с государственностью Дантона рассуждала провинциальная еврейка-чекистка, отдавая себе полный отчёт о том, на чём именно держится успех большевизма.

При всём моральном отвращении, вызываемом этой преждевременной шейлоковской жестокостью, я не мог с ней не согласиться, что не только русские девушки, но и русские мужчины-военные не смогли бы сравниться с нею в её кровавом ремесле. Еврейская, вернее, общесемитская ассировавилонская жестокость была стержнем советского террора, и откровенное признание в том, что «мы, евреи, не пускаем русских в чрезвычайку», — исторический факт, высказанный мне простодушно и самым естественным тоном. Судьбу этой еврейской девушки я не знаю, но знаю, что у неё хватило предусмотрительности скрыться вместе с большевиками при первых слухах о приходе белых, тогда как другие еврейки, не служившие в чрезвычайке (но коммунистки), остались и даже в