Крутые парни и второй пол - Сьюзан Фрайман

начинается с иллюстративных переживаний Гейтса насчет его мужественности и черноты, появившихся как прямое следствие его успехов в классовой борьбе и сделанного им выбора в пользу интеллекта и дипломатии, а не физической силы и воинственности. С давних пор он смутно осознавал, что проблема заключается не столько в стилистических вариациях черноты, сколько в стилистических вариациях – и уровнях – маскулинности. Итак, он переносит нас в Нью-Хейвен, 1969 год, чтобы рассказать историю о прилежных студентах Йеля, которых донимают на улице «черные революционеры всех мастей»[419]. Гейтс вспоминает, что, сталкиваясь с трезвенниками из Черных мусульман и щеголями из Черных пантер, он одновременно чувствовал свое превосходство и зависть, вину и страх. Он говорит об этом в предисловии, потому что знает, что это действительно важно. Но он не в состоянии признать, что Пантеры, плохие парни, разодетые в кожу, раз и навсегда установили для него стандарт мужественности, которому он никогда не мог соответствовать до конца. Следующее эссе сосредоточено на описании изменчивости соперничества и почитания среди мужчин и только мужчин и таким образом призвано стабилизировать категории идентичности, расшатанные в истории о Нью-Хейвене.

Я хочу завершить эту главу гипотезой о том, что «Тринадцать способов» служат делу ремаскулинизации не только посредством выбора лишь героев-мужчин и прославления мужской гомосоциальности, но и через специфику использованного журналистского языка. Я уже говорила о том, как поворот Гейтса от постструктуралистского дискурса «Фигур» к идентификации с жаргоном черных, а также его использованию в «Означивающей» вызвал эффект маскулинизации через расу. Гейтс, конечно, еще теснее и непосредственнее связал себя с этим дискурсом, дав в 1990 году широко разрекламированные показания в защиту 2 Live Crew[420] от обвинений в непристойности[421]. С тех пор он продолжал дистанцироваться от высокопарной теоретизации, принятой в современной академии, но не столько за счет жаргона черных рэперов, сколько за счет жаргона белых людей в таких важных СМИ, как The New York Times и The New Yorker. Я не хочу сказать, что мне доподлинно известно, почему Гейтс в своих последних книгах начал ориентироваться на массовую аудиторию, а не на научную, хотя даже «Рассказ рабыни» Ханны Крафтс теперь продается в аэропортах. Однако нельзя не заметить, что Гейтс прикладывает определенные усилия, чтобы преподнести менее «строгий» и не такой уж престижный журналистский стиль своих новых работ как абсолютно маскулинный.

Интересно, что, когда Гейтс обсуждает свой переход к новому стилю в конце «Тринадцати способов», он противопоставляет его громогласной литературной критике, подпитываемой «мощной яростью, свойственной мужчинам»[422]. Он пишет: «в глубине души я не Стентор, я предпочитаю изучать, а не делать окончательные выводы»[423]. Однако подобное отрицание мужественности противоречит заключительному эссе «Утраченных канонов» («Торговля на грани: заметки о культуре критики»), в котором Гейтс подвергает обширной критике язык современных литературоведов, последовательно используя образы, кодирующие дискредитированный дискурс как женский. Говоря о современной теории в целом, он постоянно нападает на феминизм. Рассмотрим несколько примеров. В типичной для прагматизма манере жалуясь на то, что у левой культурной критики незначительный практический эффект, он приводит в пример «альтюссерианский» фильм, который на деле ничего не предпринимает, чтобы «разрушить дом патриархата»[424]. Там же Гейтс пишет о том, как в 1970-е автор был убит, а затем воскрешен «угрюмой политикой 1980-х», за которую якобы в ответе женщины. Все стало настолько плохо, продолжает Гейтс, что мы теперь соревнуемся за право быть самыми угнетенными и звучим как Салли Филд («Ты мне нравишься!»), когда принимаем наши «Эмми за угнетение». Мы сделали политику модной, заявляет он, сведя научные дебаты к «тому, что Women's Wear Daily назвали бы „войной стилей“»[425]. В том же аллегорическом ключе Гейтс сравнивает высокомерие авторитетных теоретиков с Этель Мерман, поющей «Все, что ты делаешь, я могу делать лучше»[426]. И наконец, в качестве воплощения бесполезной, но самодовольной политической критики Гейтс приводит в пример работы Люс Иригарей, чья «концепция удивительной неподвижности патриархата скорее отправит нас на задворки теорий Платона, Фрейда и Лакана, чем вдохновит на что-то такое же вульгарное, как политическое действие»[427]. Связывая чередой ассоциаций с антипатриархальностью таких женщин-авторов, как Салли Филд, Этель Мерман и Люс Иригарей, Гейтс намекает, что модная, неэффективная, поверхностная левая теория определенно носит юбку.

Говоря о юбках, я бы хотела привести реплику Гейтса, произнесенную им в разговоре с Корнелом Уэстом в Transition. Защищая скромную практическую журналистику, он сравнивает ее ни с чем иным как с девчачьим чирлидингом. Уэстом следует восхищаться, считает Гейтс, как черным интеллектуалом, вышедшим далеко за рамки сугубо академического дискурса, и подобное амплуа «необязательно превращает человека в безмозглую чирлидершу… ведь существуют и более тонкие инструменты критики, чем лом и помпон»[428]. Отбрасывая помпоны, Гейтс заодно с Уэстом дистанцируется и от духа мужского спортивного соперничества, что наводит меня на мысль о том, что, совершив поворот от Соссюра к Означивающему, от черных женщин в Кризисе к черным мужчинам в кризисе, он, став публичным интеллектуалом, наконец сумел сблизиться со своим отцом через спорт.

Постскриптум: делая как надо

Большую часть этой книги я потратила на разработку герменевтики несогласия. В каждой из глав я высказывала гипотезу о том, что ценности, теории и методы феминизма второй волны не были по достоинству оценены многими из тех оппозиционных исследователей и художников-новаторов 1990-х годов, которые как никто другой могли бы подхватить и развить их. На написание этой книги меня сподвигла обеспокоенность давлением, которое испытывает все еще находящийся на стадии политического и эпистемологического становления американский феминизм даже не из-за внутренних разногласий или враждебности оппонентов, а скорее из-за систематической пренебрежительности со стороны мнимых союзников из числа левых культур. Я утверждала, что эта пренебрежительность отчасти является следствием внутренней организации левого/богемного бунта, требующей актуализации маскулинности и, главное, дистанционирования от женственности. Теперь, в конце книги, уже поздно извиняться за вспышки раздражительности, и нет нужды еще раз подчеркивать мое уважение к критикуемым мною работам. Однако после стольких неутешительных диагнозов резонно ответить на возможный вопрос: «Чего же хочет эта женщина?».

Во-первых, представляется очевидным, что в академической среде сохраняется потребность в культурных исследованиях, сосредоточенных на женщинах и разнообразии их репрезентации в литературе и поп-культуре, их роли в конструировании представлений о расе и борьбе с расизмом, их нежных, а порой сложных отношениях друг с другом, не сводящихся к их гендеру. В настоящий момент у нас есть не только запрос на подобные сложные исследования в категориях