Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

конфликту между городом и деревней, социальному неравенству и правам женщин. Западным же читателем большинство художественных произведений Бузфура воспринимается как магический реализм, и на первое место в восприятии прозы Бузфура выходит отнюдь не социальный конфликт, а нелинейное повествование и, конечно же, соседство в тексте реальных и сказочных персонажей.

Этому есть свое объяснение: магический реализм арабских авторов имеет корни в классическом каноне арабской литературы, то есть он свободен от латиноамериканского влияния, как это можно было бы заподозрить. Дело в том, что сюжетное построение произведений различных жанров классической арабской литературы имеет ряд отличительных характеристик, — так, например, одна из особенностей макамы (многочастной плутовской новеллы в рифмованной прозе) состоит в том, что части произведения мало связаны между собой как сюжетно, так и стилистически. Литературоведам хорошо известны особенности композиции сказочного цикла "Тысячи и одной ночи", где одна сказка, не завершившись, дает начало другой и где каждая сказка по замыслу прерывается в самом неожиданном месте — когда Шехерезаду внезапно застает утро. Эти черты классического литературного канона, просуществовавшего как минимум до конца XIX века и распавшегося под влиянием западной литературы, стали частью и современной литературной традиции арабов, так что некая сюжетная непоследовательность, смешение реального мира с миром воображаемым воспринимаются арабским читателем как вполне реалистическое повествование.

Творчество Бузфура — яркий пример такой литературы, где элементы западных жанров образуют сплав с местным литературным субстратом. Писатель, очевидно, выбирает для себя западный жанр короткого рассказа, однако структура его короткого рассказа мало чем напоминает западную. Так, рассказ "Сомнение" внезапно разрастается и превращается в своеобразный цикл из четырех частей. Хотя эти части связаны между собой тематически, связь эта далеко не очевидна, и западному читателю приходится приложить определенное усилие, чтобы обнаружить ее. Структура рассказа "Тишина" также совсем не похожа на западную — текст опять же оказывается разбит на короткие, словно бейты, части, отчего рассказ начинает напоминать стихотворение в прозе.

Подобный симбиоз обнаруживается и в построении сюжета — реальные персонажи рассказов Бузфура встречаются с персонажами сказочными, такими как джинния в "Сомнении" и Синдбад в "Индийце", причем сказка и реальность переплетаются в ткани рассказов настолько плотно, что один персонаж словно перетекает в другого, и иноязычному читателю приходится вспоминать, что он читал о джиннах, ифритах, Синдбаде-мореходе и прочих волшебных героях в сказках "Тысячи и одной ночи".

Но подобные сложности лишь добавляют интереса — чтение рассказов Бузфура превращается в увлекательный процесс, где читателя приглашают проводить параллели, учиться распутывать метафорические ассоциации другой культуры и разгадывать прочие литературные загадки.

Из цикла “Сомнение”

Я против самого себя

Не всматривайся в свой путь, просто иди по нему.

Фернандо Пессоа

ТАК говорит Пессоа, однако я лишь всматриваюсь в свой путь и никуда не иду. Я смотрю из своего окна на сетку переплетающихся, покуда хватает взгляда, дорог и улыбаюсь. Я улыбаюсь не потому, что что-то знаю или, наоборот, чего-то не знаю, а потому, что сомневаюсь. И червь сомнения грызет меня так, как день грызет ночь, как нечто грызет другое нечто. Однако я не исчезаю. Когда же это началось? Когда я захотел молока своей матери и мне отказали? Когда я протянул было свою детскую ручонку к горящему угольку, но меня остановили? Когда я отказался есть картофель, но меня заставили? Или же когда я отказался идти в мечеть и меня потащили туда силой, как тащат на заклание праздничного барана?

Когда же это началось? Не знаю. Возможно, так было с самого начала? Возможно…

Однако само движение по пути жизни мне все-таки знакомо — когда мне было пятнадцать, я женился на джиннии, ее семья жила на затопленном лугу. Как-то ночью, когда я возвращался с пастбища, она похитила меня, и я, плененный ею, бросил овец и побежал, как сумасшедший, за желтым огоньком, который сверкал посреди луга, почерневшего под ногами подкравшейся ночи. И вот я уже целую ноги этой джиннии и немного жалею, что бросил своих овец. Я ведь имею право жить как хочу, чтобы ни я никого не мучил и никто другой не мучил меня. Однако эта джинния, эта нечистая, да проклянет ее Всевышний, не на шутку влюбилась в меня — она сказала: или я женюсь на ней, или она сделает так, что моих овец будут каждую ночь загрызать волки. Одну за одной. И вот я женился на ней, и она стала половиной моего тела, проникла в него, проклятая, как Тарик Ибн Зияд проник в Андалусию[3]. Такая вот воровская удача! Я же продолжал жить со своей семьей, тогда как внутри меня поселилась эта шайтанова дочь. И повелось с тех пор — у всех моих родственников по одной жизни, а у меня — две. Из всей семьи только у меня была такая способность вести две жизни. Способность ли это? Это было мое несчастье, мое мучение, мое проклятие:

Весь день я разговор с соседями веду,

Но по ночам горю в безумии, в бреду[4].

Это ночное безумие привело к тому, что люди оставили меня, хотя, может, они наоборот присоединились ко мне? В общем-то, мне это безразлично, ведь теперь я всегда буду таким: целое, собранное из кусочков, неизменное и неустойчивое, единое и двойственное, человек, тело и дух которого стали домом для нечисти.

А потом джинния изловчилась и подчинила меня целиком, скрыла меня от меня самого. После этого ни внутренняя часть меня, ни внешняя не чувствовали себя свободными — нечистая сломала перегородку между жизнью и смертью, целиком овладела мной[5]. Однако ничего никуда не делось, все осталось во мне — я был и живым, и мертвым, я был и перегородкой. Я даже был джиннией. Я полагал, что я один, однако в меня вместились десятки существ. Эй, хозяин моей души, скажи мне, сколько нас? И он ответил: “вас множество”, и отвернулся от меня, и стал смотреть на небо. Он бросил меня, и я стал грудой, растущей на блюде нашего мира, подобно крупинкам кускуса [6]. Часть меня — человек, а другая часть — джинн, то есть я из тех и из других? Моя душа не в одном, а в двух сражающихся друг с другом войсках — одна моя часть убивает другую, а потом победившая часть оплакивает погибшую. Наконец джинния устала наблюдать эту вечную борьбу и оставила меня навсегда. На