Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

прощание она положила мне на колени грудного младенца, громко рыдающего и указывающего своим крошечным пальчиком на этот мир. Жаловался ли он, предостерегал ли, обвинял или же насмехался? Этого малыша я нарек именем Сомнение, так как не знал, откуда он появился. Ведь и джинния, и я были бесплодны.

Он сидит за последней партой и улыбается

Я попал в школу довольно поздно, когда уже был женат, к этому времени я уже умел читать и даже прочел изрядное количество книг. Самой моей любимой книгой, с которой я почти не расставался, была, пожалуй, биография Эйнштейна. Я тогда мечтал, что стану ученым вроде него. В этой книге я вычитал, что еще в школьные годы Эйнштейна отличала нелюбовь к начальству, что, конечно, привело к тому, что учителя также относились к нему с неприязнью. Один из учителей заподозрил Эйнштейна в высокомерии и объявил его своим самым нелюбимым учеником. Ученика начали травить. Когда же Эйнштейн попытался возразить, что он не совершал ничего дурного, этот учитель ответил так: “Верно. Но ты всегда сидишь за последней партой и улыбаешься. Из-за этого твоего поведения создается впечатление, что и весь класс не испытывает ко мне должного уважения”.

Узнав об этом эпизоде, я решил сделать то же самое: пересел на заднюю парту и принялся улыбаться. Учителя, конечно же, начали раздражаться, постоянно перепроверяли материал, который собирались до нас донести, и преподносили его уверенным и строгим голосом, а я слушал их и продолжал улыбаться. Я улыбался не потому, что что-то знал или чего-то не знал. Я улыбался потому, что это был не я, а ребенок, которого я воспитывал в себе (и который воспитывал меня). Это он улыбался, насмехаясь над учителями, над знанием и над знающими, а также надо мной и над Эйнштейном. Я то ненавидел этого ребенка, то любил его. Я пестовал его, я кормил его своим голодом и жаждой. Когда не мог заснуть, я считал звезды и сбивался со счета. А малыш по имени Сомнение бросал ручонками тлеющую золу на мои знания, так что они тут же сгорали, и мне ничего не оставалось, как выбросить их в кучу подобных им огарков. И Сомнение смеялось над знанием до тех пор, пока я не падал от усталости и не распластывался на земле, подобно напуганному животному. Этот ребенок не рос и не уменьшался, не ненавидел и не любил, не запоминал и не повторял, не переписывал и не сочинял, не получал никаких оценок — он просто был ребенком, который сидел в последнем ряду и улыбался.

Сомнение — это шип, сомнение — это роза

Сомнение неприятно, но состояние уверенности абсурдно.

Вольтер

Я и сам смеюсь над этой пустой уверенностью, окружающей меня, как окружает беззубый ротик ребенка материнский сосок, но при этом я не ощущаю того, что меня засасывает в черную дыру. Сомневающийся ли я человек? Не знаю. Возможно, человек может понять, хорош он или плох, правый он или левый, верующий или нет, но он не может знать, сомневающийся он или нет. Потому что знание по самой своей сути соответствует уверенности, а не сомнению. Суть знания — это истина. Что же касается сомнения, то нет у него ничего общего ни со знанием, ни с уверенностью. Поэтому я и не знаю, можно ли считать меня сомневающимся. Возможно, именно отсутствие знания и является самым достоверным и серьезным доказательством наличия сомнения, словно сомнение говорит: “Я сомневаюсь, и значит, я существую”. Да, мне ведомо сомнение. Мне довелось испытать его из-за одной красивой девушки по имени Роза — я увидел ее поздней ночью на стоянке такси, — она была одна и я был один. Кроме нас, на той стоянке не было ни души, и такси там тоже не было. После обмена приветствиями и традиционными фразами о погоде девушка представилась, сказала, что зовут ее Роза. Я же отчего-то застеснялся произнести свое имя и назвал чужое. А она, действительно ли ее звали Роза? Я предложил ей пойти со мной — место, где я жил, было недалеко, жил я без семьи, и я предложил ей свою защиту на эту ночь, чтобы она спокойно выспалась, а потом утром я проводил бы ее на стоянку такси. Что она на это скажет? А она ответила, что лучше бы я проводил ее, а потом отправился бы к себе или же, если захочу, смогу переночевать у нее. У нее дома тоже нет никого, кроме дяди-инвалида. А не рассердится ли дядя, увидев в своем доме незнакомого мужчину? Дядя прикован к инвалидному креслу, и он очень болен. Роза сейчас ухаживает за ним, они ждут результатов анализов. И когда они будут готовы, врач пропишет ему лекарства, и дядю увезут обратно в деревню. Так пойду ли я с Розой? А если в ее доме окажутся еще и дядины сыновья или хотя бы один сын? И если этот сын — здоровенный парень и поджидает в засаде очередную жертву? А может, прямо на улице нас поджидает целая шайка? А если эта девушка безумна? А если она джинния? Я посмотрел на ее ноги и тут увидел, что обувь у нее какой-то необычной формы — может, в этих странных ботинках она прячет свои раздвоенные копыта? Может, в самом деле, Роза — джинния, которая играет со мной в прятки? И я вдруг отбросил все свои сомнения и побежал, побежал, не останавливаясь, не оглядываясь. Орфей не должен был оглядываться назад, он должен был помнить об этом запрете. А роза — это предмет, утыканный шипами. Если ты обернешься, то и она обернется. О роза, красный цвет твой подобен румянам, крови подобен твой цвет. Он подобен этой ночи, в которой растворились красные такси[7], но на смену им явилась красная луна. Луна насмешливо улыбается, такую насмешку можно увидеть на лицах заговорщиков. А может, ее улыбка вызвана изумлением, ведь она только что пролила свет на чей-то позор? А может, ее улыбка полна грусти и нежности — так улыбается тот, кто оплакивает потерю? Вот и Орфея одолели сомнения, и он оглянулся.

Паук

Что известно пауку о Моцарте? Решительно ничего. Однако он с удовольствием слушает сонаты этого великого композитора.

Машаду де Ассис

ПАУК — это я, я тоже ничего не понимаю в музыке, однако с удовольствием ее слушаю.