Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

ни о чем и не думал, заранее зная о своей победе и не испытывая от нее никакого удовлетворения. То была не борьба, а экзекуция, некий способ испытать прочность копья и удаль коня. “Для него все слишком легко, — думал я, — а ведь драконов не убивают ежедневно. Если это аллегория, то ладно. Но пусть попробует архангел поубивать невидимых драконов, кишащих в моей крови и в проклятых язвах. С этими мельчайшими драконами не справиться копьем, лишь время убивает их, причем вместе с тем, кто носит их в себе”.

В тот день меня снова охватило отчаяние по поводу уготованной мне судьбы. Глаза наполнились слезами, я уже был готов опять разрыдаться, когда сквозь свинцовые веки увидел приближающуюся по тропе тень. Двигаться я не мог, а может, и не хотел или был слишком усталым, чтобы пытаться. Под темным куполом деревьев тень едва виднелась.

— Добрый день, синьор лейтенант, — сказала тень, подойдя к ступеням. Я резко встал, а в дверном проеме вырос небольшой темный профиль на черном фоне листвы, — это был Элиас, который, выпятив грудь, приложил правую руку к козырьку и расплылся в своей самой широкой улыбке.

— Элиас, — пробормотал я. Моим первым желанием было обнять его, как вновь обретенного брата, но я сдержался, хотя был счастлив и не хотел этого скрывать. Суетясь вокруг мальчика, я стал донимать его вопросами, не давая времени ответить. Погрузившись в неожиданно теплый прием, Элиас недоверчиво, и даже удивленно, посматривал на меня, вероятно, гадая, как я оказался в селении. Эти мысли я прочел в его глазах, как только мы оказались во дворе. Мальчик избегал на меня смотреть, его смущал мой непотребный вид: давняя щетина, сорочка в лохмотьях и без знаков различия; галстук давным-давно забыт, головной убор потерян — наверное, съеден мулом службы снабжения.

А Элиас, напротив, был в хорошо подогнанной форме. На голове военная пилотка, на запястье — часы, знак материального преуспеяния. Я поинтересовался, как давно он видел контрабандиста.

— Мы встречались вчера, — был ответ.

— Но где, Элиас?

Мальчик махнул рукой в сторону гребня холма:

— Там. — И добавил, что все уже целую неделю находятся на вершине, в старом лагере. Значит, это и было с надеждой ожидаемое перемещение? “Чудеса противоречивых приказов”, — подумал я и улыбнулся, представив общее уныние.

— А ты сам при них?

Он с гордостью качнул головой в знак отрицания. Свободный и независимый, он странствовал за свой счет, начиная испытывать первую радость от единоличного заработка. Я на секунду позавидовал ему, а его уверенность уже состоявшегося мужчины даже расстроила меня. Теперь он почти гладко говорил по-итальянски, не оставляя глагол в инфинитиве, подмешивая слова из всех диалектов. Пока он рассказывал, Йоханнес пошарил в его вещмешке, что-то взял и спрятал в своей тоге, остальное небрежно перерыл, не тронув. Опустив вещмешок на землю, старик пошел к своей хижине.

Элиас остался стоять, даже не сняв куртку, хотя жара была невыносимая. Он стоял, как горожанин-родственник, который проездом оказался в родном поселке и с удивлением и беспокойством оглядывает места своей юности, желая поскорее вернуться в город, к новой повседневной жизни. Он не снял куртку специально, чтобы подчеркнуть, что пришел лишь с визитом вежливости, что скоро покинет нас, меня и Йоханнеса, как покидают старых родичей, слишком много помнящих о твоем детстве и ничего не знающих о настоящем, а посему на их неловкие вопросы не знаешь, что и ответить, будучи неуверенным, оставить ли их в неведении или опровергнуть их домыслы о тебе. Элиас пришел проведать старика, может, занести ему немного денег, хлеба и тот таинственный предмет, который Йоханнес поспешил спрятать в своей хижине. Сейчас он уйдет отсюда, довольный тем, что покидает эту безутешную, породившую его природу, которая теперь лишь внушает ему страх немедленного пленения. Он стоял со своим вещмешком, уже подыскивая прощальные слова перед уходом в сторону плоскогорья.

— Сигареты есть? — спросил я его.

— Нет, закончились, — ответил мальчик. В его словах звучало сожаление, но сожаление торговца, который любезной улыбкой подслащивает отказ. В следующий раз, говорила его улыбка.

— А что там у тебя в вещмешке? — спросил я, надеясь купить что-нибудь, и купил-таки несколько банок фруктов и мармелада. Моих денег он брать не хотел, но, похоже, остался доволен, когда я настоял.

— И ни одной сигареты?

— Нет, синьор лейтенант.

Я спросил, вернется ли он и когда? Малец пожал плечами, мол, все зависит не от его воли, а от обстоятельств. Есть водители, которым все равно, они подбирают мальчишек, другие не хотят; есть карабинеры, которые только смеются, а есть и такие, которые хлещут прутьями по ногам; есть солдаты, которые что-то покупают, а другие ругаются в ответ на предложение. Ему нужно вернуться в Аснару пополнить припасы, но через неделю, месяц, пару лет он вернется сюда. А может, никогда.

Отошедший на минуту Йоханнес что-то говорил надоедливому мулу.

Когда мальчик подошел к нему, старик, не глядя, погладил его по голове.

Я подумал было передать купюру контрабандисту, но, поразмыслив, решил, что было бы неосмотрительно кому-либо доверяться. Положим, контрабандист не умеет держать язык за зубами, поделится секретом с лучшим другом, и в тот же вечер обо мне будет говорить весь городок. Нет, никаких купюр. Тогда я решил написать жене и вернулся в хижину. Элиас направился за мной.

Хижину заполнила стая пернатых, с трудом удалось прогнать упрямых птиц слепыми ударами палкой. Они взмывали к потолку, где до них невозможно было дотянуться, потом снова опускались на уже загаженный пол. В хижине было темно, поэтому пришлось снова выйти на двор. Я взял лист бумаги, стараясь поменьше его касаться. Нужные слова не шли на ум, письмо казалось ничего не говорящим. Да и что сказать? И все же упускать такую возможность не следовало. Я бы, конечно, написал ей через пять-шесть дней, когда уйду из селения, но было благоразумнее воспользоваться приходом мальчишки. Начав писать, я обнаружил, что чернила в ручке загустели, — пришлось добавить в них немного воды; эти строки в жидких потеках принесут Ей еще большую тревогу, подумалось мне. Я снова написал то, что писал из Массауа. Но, передавая послание Элиасу, подумал, что письмо подвергнется цензурной проверке и предоставит сведения моим преследователям. И вероятно, спустя месяц или два, если я не появлюсь сам, кто-то выдвинет предположение о моем самоубийстве. “Конченый человек”, — скажут люди. “Он сделал то, что на его месте сделали бы мы”. Но и оставлять ее без известий было нельзя, тогда я решил написать ее матери, подписавшись другим