Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

Йоханнес уже стоял на ногах, причем таким высоким я никогда его не видел. Струйка густой крови стекала по его лицу из раны на лбу. Я отбросил палку в знак того, что не хочу больше драться, что был лишь вынужден отбивать нападение. Тяжело дыша, старик смотрел на меня залитыми кровью глазами. Слегка пошатываясь, он направился к краю двора и быстро заковылял по тропе.

— Йоханнес! — крикнул я.

Не оборачиваясь, старик ускорил шаг. Пришлось бежать за ним. Он, конечно же, хотел донести на меня, этого нельзя было допустить. Схватив старика за плечи, я умолил его вернуться обратно. Истеричный смех вылетал из его рта, сотрясая грудь; своими сухими узловатыми кулаками он попытался ударить меня в голову, пришлось схватить его за запястья, оказавшиеся неожиданно верткими, — обессилев, я уже было отступил, когда Йоханнес вдруг сполз на землю, содрогаясь от смеха. Я наклонился к нему и учуял сильный запах коньяка, — старик был пьян, а слепящее солнце довершило дело. Он какое-то время продолжал смеяться, кричать и махать кулаками, пока наконец не успокоился. Я не мог оставить его лежать на тропе под солнцем, пришлось взвалить его на закорки, взобраться на холм и уложить, смахнув с лежанки пустую бутылку.

Рана на лбу была неглубокой. Я промыл ее и сбрызнул несколькими каплями оставшегося в бутылке коньяка. Теперь Йоханнес крепко спал и иногда смеялся сквозь сон.

9

Это из-за его смеха (резкого раскатистого гогота, как будто приносимого ночным ветром из дальних далей) я решил убить его. Надо было убить его и уйти: глупо доверять этому старику, который теперь раздражал меня.

Йоханнес проспал до полудня, все это время я просидел в хижине, присматривая за ним, хотя рана была пустяковая. Когда старик проснулся и увидел, что я ему улыбаюсь, он попытался подняться и стал поносить меня последними словами.

Я терпеливо уложил его обратно и поднес жестянку с водой. Пока пил, он не сводил с меня глаз, а, осушив жестянку, поблагодарил.

С чрезвычайной решительностью проснувшегося пьяницы он порывался подняться и выйти на двор, но я уговорил его остаться в хижине и приготовил ему ужин. Меня не беспокоило, что я касаюсь его посуды и хлеба: моя проказа настигнет его в могиле, не раньше. Йоханнес в один присест умял банку мармелада, охотно позволяя обращаться с собой, как с больным ребенком. Едва я удалялся, как сразу слышал его призывный голос. Теперь он называл меня лейтенантом. Может, столь разительной перемене поспособствовал нанесенный ему удар, о котором я сожалел и которым Йоханнес не мог не восхититься. То был молниеносный выпад, предваренный ложным движением, обычный удар, квинта в голову, но старик оценил его. Он смотрел на меня с уважительной улыбкой, хотя не исключено, что почтение ему внушал висевший у меня на боку револьвер.

В общем, похоже, Йоханнес неожиданно стал моим другом, но не следовало доверять таким переменам, наверняка маскирующим подлый обман: назавтра под видом похода к реке за водой он мог, так же улыбаясь, отправиться на плоскогорье. Не тот это был человек, чтобы прощать. То, как ловко он обратил себе на пользу мои сожаления, полностью подтверждало это.

Поэтому я дождался, пока старик заснет, и стал мастерить носилки, связывая свежими ветками его жерди. Чтобы скрыть следы, придется тащить труп до реки, хотя, за исключением Элиаса, никто и никогда не спросит, куда подевался старик. И кто прислушается к словам мальчишки? Да и сам Элиас не удивится его исчезновению.

Нет, я не мог отказаться от достигнутого преимущества перед преследователями. Через полчаса носилки были готовы.

Но уже подходя к хижине, я понял, что не выстрелю. Не смогу выстрелить не из отвращения, а из неспособности совершить злодеяние. После провального покушения на доктора, а потом на майора я не чувствовал в себе сил снова подвергнуться этому испытанию. Несколько раз я пытался войти в хижину Йоханнеса, и всякий раз отступал обескураженный. Йель была там, она лежала, не двигаясь, не шевеля головой, с закрытыми глазами, едва дыша, и все же рука отказывалась поднять оружие. Я в смятении стоял на пороге, убеждая себя, что этот бесполезный старик может помешать мне взойти на судно, и поэтому его нужно убить. “Да, — говорил я себе, — убить. Но мне это не под силу”.

Я принялся ходить взад-вперед по двору, стараясь убедить себя серьезными аргументами, которые, напротив, лишали меня последней решимости. “Я все понимаю, но не сделаю этого”. И отвечал сам себе: “Смелее, нужно попытаться, отбрось сомнения”.

После целого часа подобных рассуждений я пришел к компромиссу: убивать старика не стану, а только пригрожу ему, дам понять, что готов пристрелить его, если он пойдет на предательство. Обрадованный этим решением, я разобрал носилки. Хотя так ли страшна Йоханнесу смерть? Любая угроза лишь укрепит его намерения. Лучше не провоцировать его глупыми угрозами. “А может, он и правда обо мне скоро забудет”, — заключил я.

В итоге я решил уйти из селения следующим утром, это был самый надежный способ приглушить желание отомстить старику. Уйду, оставив ему мула (нелегко убедить животное пойти со мной) и пачку денег. Йоханнес мог отказаться от пятисот лир, но сумма в пять тысяч заставит его призадуматься. Он вдруг ощутит себя богатым и смиренно простит меня.

Той ночью я спал рядом с хижиной старика, чтобы держать его под надзором. Уложив ранец, я был готов выступить на рассвете, но, когда рассвет пришел, понял, что не испытываю желания отправляться в путь, что мне нелегко собраться с силами и покинуть селение, которое я ненавидел всей душой. Здесь прошли мои двадцать шесть дней, а холм казался мне самым безопасным местом; я допустил ошибку всех преследуемых, которые сначала окапываются, а потом теряют способность оставить свою нору, в которой предпочитают скорее умереть, чем снова пытать судьбу, покинув ее.

— Нужно уходить, — говорил я, глядя на деревья, которые теперь казались мне закадычными друзьями, на природу, неторопливо выходящую из ночного мрака, на хижины, которые еще могли дать мне приют. — Если не уйду сегодня, это будет означать, что у меня больше нет желания уйти, что мне хочется закончить жизнь в этих местах.

Посему я закинул ранец за спину, вынул из кармана деньги и зашел в хижину Йоханнеса. Старик бодрствовал и слышал мои сборы, а также и мой монолог, и теперь ждал меня, чинно растянувшись на своем убогом ложе.

— Прощай, Йоханнес, — сказал я, положил деньги на скамью и объявил, что мула с собой не беру, животина остается