Мирослав – князь Дреговичский - Эдуард Мартинович Скобелев

многолюдно, мужи блещут оружием и жалованными гривнами, а жены похваляются узорочьем. В Громы дреговичи возлагают щит и копье князя у Огня Турьского святища; в иных сло-веньских племенех, принявших Обряд Володимира, возлагают к подножию кумира.

В осень, по обмолоту, егда поля, отдав ноши, отдыхают, и тишина снисходит округ, скотье же, умиротво-рясь, сбивается в стада, а птицы отлетают в полдневные стороны, славят Рода и Щура [189], поминая усопших и принося жертвы из приплода и урожая (года), и меняются оберегами [190]. Волхва по всей Русьской земле отвергла (тут) Нововведение и соблюдает старинный обряд: отцы и матери ведут отроков и отроковиц к Священному Древу, идеже волхвы посвящают в мужей и в выданниц. Отрада глядети на младых дев, наряженных в платья с поддевами, зрелых и цветущих летеми; каждая принесет рукоделье, волхв со служками и мамкою, плакальницей, восславит искусниц и раздаст (им) колты [191]. Отроков остригут, аки воинов, и вручат копье и стрелы. И вот уже юные мужи, состязаясь, стрелят в цель и мечут копье, ингда скачут на конех. До сумерек празднуют Рода и Щура, вечеряют по хатам, накрывая Щуру у порога, а Роду оставляют в капище.

По седмице от Рода и Щура в стольном граде праздновали Дружину; в сей день набирал князь ратников, и сходились богатыри отовсюду, именитые и простород-цы, и являли доблести в состязании, яко надлежит дружем. В стародавние леты, сказают, ристааше (сам) князь, позднее вместо нъ испытывал мужей сильнейший из гридей. Сходящихся на Дружину одаряли щедро конеми и паволоками, победивших князь брал в службу. Ныне редко уже празднуют Дружину, а коли и празднуют, инакш, нежели прежде, ибо пали нравы. Даже Мирослав, строгий в блюдении обычаев, набирал в дружину из сородичей подручников да боляр-цей; они же вымогают; оттого сила друл:ины уже не та, что прежде. Нелегко урожденному для ратного подвига вступити ныне в дружину, – мало поклонитись, ища благоволения воеводы.

Трудно зимьем; жив, коли сыт, только и жив наполовину; зима – пора усыпания, гуда вьюг и унылой скорби. Кто зимовал один или с немногими сотоварищами серед снежной пустоши, при недостатке, согласится; другие вольны глаголити, еже заблагорассудят; ветр, ветр мненья людьские: чем уже щели, тем выше звуки, в листьях шумит, а на поле не слыхать. Зима – ночь для духов усопших, и лишь весною (они) оживают, едва заблещут по лугам рябые воды и распустится верба. Души безвинных, души обиженных и претерпевших, русалки, ищут отмстити за невыразимую боль; и се оборотятся злыднями, зовя в помогу водяных и леших, полевиков, болотных кикимор и берегинь; караулят, идеже не ждут, – в святых рощах, по ручьям и рекам, по колодезям, криницам и багнищам. В Ру-салье каждый не преминет дати откуп, притом богатейший, ведь в сей праздник не ядут от закланного – грех. И горят огни по ночам всю седмицу; вот же сло-вы клятвы: «Лутше помрети, нежели обидети слабого, лутше не знати ни роду, ни племени, чем обидети правого». То совесть человецей, от них отделенная, – русалки; часто казнят неправдою, како и мы казним ближнего; но не нашим безрассудьем, – просветляя ум, елее спокоен лишь в глупости, в шорах и дрёме. Казнят искушеньем (русалки): иному ни за что вверяют богатства и указуют пути, другого улозляют в тенеты и губят; хуже всего, если отпугивают духов в Наявье, и те не приходят, и тако удача сторонится дома.

Дваждь видех русалок. Прежде на охоте; до полудня гнали лося, и вдруг оборвися след – впереди топь непролазна, и вялые огни в сумраке, – пляшут русалки; нази и бессоромны, впрямь обольстительные девы; будто бесплотны, прозрачны, руки дымом вьются, изгибаются; и хохот: обманули охотников, со следа сбили, ложными увлекли, очнулся, егда по пояс втянули в болото, насилу уберегся. И вот уже недавно, ночью, предвестьем новой и непоправимой беды. Ехал в один на коне чрез брошенное поле и пустое селище, сожженное христовереми; поворотила дорога к лесью. И се чюдо: скачет лунный свет по листыо. Пригляделся – русалки серед ветвей, купавницы и чаровницы, белотелы, со власами долгими и зыбкими, яко туман, ухают филинами; тянут руки, путь загораживают, бы-ти худу; конь фырчит, упирается, дыбится, прядет ушами. Бросил русалкам кольцо златое, единственное мое, и заклинаю в голос. И отступили, не тронули; будто стая ворон, прошумели над головою и скрылись.

Нелюбый праздник Мирославу – Русалье; на жену его, Улебу, берёмицу, навели безумье русалки и тако напужали, что выкинула и сама умре от крово-точения. Нелюбый праздник, и обереги носил князь (только) от русалок, и в ладони николи не бил, аки вси старцы, еже и на вече рукоплеска не приемлют, даб:д не дразнити русалок, – забавный предрассудок.

Сия книжиця малая, но многотрудная – то ли забава, то ли утешение. Погляжу, како судьба створилась и что (со мною) поделала; вот, долгие леты потрачены на учение и размыслив о мужах наидостойных, але глуп и наивен по-прежнему; тяготы и скорби со-путят поискам совершенства. Когда воспомянет душа, еже обманут и оскорблен в сокровенном, и отчаяние осилит, мнится книжиця последним прибежищем надежды: с кем еще поделюсь, кому скажу страдальное слово? Много людей на земле, а велми пусто бывает.

Разве вешние воды воротишь? сошли – и нет их. Разве забудешь обиды? – невыразимы, занозят память. И непреклонность моя – кому утехой?

Но сыт ли, голоден, болит ли сердце или не болит, хмельное, доверясь суетному, тружю писало, назидая о добром, – худое ведь само себя учит. Чего хочу, часом не ведаю, – все перетрусилось во днях; жаль однако немого людья. Округ смеются: «Не жалей, поболе твоего счастливы нехитрые люди». Оле в жалостех непостижимых. Счастлив, конечно, и петушок, и жучок, и таракашка, – всяк по своему разумению; что же человец? не для мудрости ли путь ему уготовлен? и возможно ли славити свое, коли счастие других мимолетно и ничтожно? Лишнее глаголю: кто ведает, что велико, а что мало? Сказано: «Не ищи, что важнее сего, а что важнее того. Час приидет, и важно то, час приидет, и лишь се значит. Не торопись с указкой, идеже злато, идеже назем, ошибешься»-

Светелочка моя махонькая, оконце о двух пузырях, и свету снопок. Зажгу свечечку. И чадит, и пламя дрожит от сквозняка, и мышка подстенница тихо-тихо скребется, и жизнь где-то неуловимая рядом, может, за дверью, идеже не продохнуть от истомленного ратного людья; храпят, набившись, на лавах да покатом на полу, плачет ребёночек, аз же не ропщу, всех