Homo Bonus. Обнадеживающая история человечества - Рутгер К. Брегман

до пяти лет нарядили в разные рубашки – красные и синие. Всего через три недели ученые уже смогли сделать некоторые выводы[432]. Во-первых, дети не замечали различия в цвете рубашек, если на этом не заостряли внимание взрослые. Тем не менее у детей развилось чувство групповой принадлежности – в беседах с исследователями они говорили, что их цвет «умнее» и «лучше». В одном из вариантов эксперимента взрослые подчеркивали различие между группами («Доброе утро, красные и синие!»), и эффект был еще заметнее.

В следующем эксперименте группу пятилеток одели в красные и синие рубашки, а затем показали им фотографии детей в таких же или других рубашках. Даже ничего не зная о ребенке на снимке, дети оценивали его более негативно, если на нем была рубашка другого цвета. Как писали ученые, их восприятие «постоянно искажалось из-за простой принадлежности к социальной группе – и это тревожащее открытие»[433].

Суровая истина заключается в том, что дети не дальтоники. Напротив, они гораздо более чувствительны к различиям, чем думает большинство взрослых. Даже когда мы пытаемся относиться к окружающим одинаково, вне зависимости от расы, внешности или уровня дохода, дети все равно видят разницу. Похоже, мы все рождаемся с кнопкой включения трайбализма в мозге, и нужен лишь повод, чтобы ее нажать.

4

Читая о двойственной натуре маленьких детей – в целом дружелюбных, но не лишенных ксенофобии, – я вспомнил про «гормон любви» окситоцин. Это тот самый гормон, повышенный уровень которого наблюдался у лисиц Людмилы Трут (см. главу 3). Сегодня ученым известно, что он не только играет важнейшую роль в формировании любви и привязанности, но и делает нас недоверчивыми по отношению к незнакомцам.

Может быть, все тот же окситоцин поможет объяснить, почему хорошие люди совершают плохие поступки? Действительно ли привязанность к своей социальной группе предопределяет враждебность по отношению к другим? Возможно ли, что общительность, позволившая Homo puppy завоевать мир, одновременно стала причиной его наихудших деяний?[434]

Поначалу это казалось мне маловероятным. В конце концов, у нас есть еще одна черта, даже инстинкт, глубоко укоренившийся в нашей щенячьей натуре: способность к сопереживанию. Мы умеем ставить себя на место других. Мы запрограммированы на эмоциональном уровне чувствовать, каково это – быть кем-то еще.

И мы не просто способны это делать – мы весьма в этом преуспели. Люди – это эмоциональные пылесосы, постоянно втягивающие переживания окружающих. Вспомните, как легко заставляют нас плакать или смеяться книги и фильмы. Мне, например, очень трудно смотреть во время авиаперелетов грустные фильмы (приходится постоянно жать на паузу, чтобы сидящие рядом пассажиры не кинулись меня утешать)[435].

Долгое время я считал, что это удивительное умение чувствовать чужую боль сближает людей. Миру определенно нужно больше сочувствия и сострадания. Но потом я прочел новую книгу, написанную исследователем, который изучал маленьких детей.

Когда профессора Блума спрашивают, о чем его книга, он отвечает:

– Об эмпатии.

– О, – улыбается собеседник, – понимаю.

– Я против нее[436], – добавляет профессор.

И Пол Блум не шутит. Он считает, что эмпатия (то есть сочувствие) – это вовсе не яркий свет, озаряющий все человечество. Это всего лишь небольшое пятно света. Луч прожектора, которым вы выхватываете из темноты конкретного человека или группу людей. Пока вы впитываете эмоции людей, освещаемых этим лучом, весь остальной мир перестает для вас существовать.

Обратимся к другому исследованию, проведенному еще одним психологом. В ходе эксперимента добровольцам рассказывали грустную историю Шери Саммерс – десятилетней девочки, страдающей смертельным недугом. Шери внесена в лист ожидания на спасительную процедуру, но время на исходе. Испытуемым сказали, что они могут подвинуть ее вверх в этом списке, но предупредили, что, принимая решение, они должны быть объективны.

Большинство опрошенных не стали переносить Шери в начало списка – ведь каждый внесенный в него ребенок был тяжело болен и нуждался в лечении.

Но затем условия эксперимента изменили. Второй группе испытуемых рассказали ту же историю, но в конце попросили представить себе, каково сейчас Шери. Что она чувствует? Разве это не ужасно, что такая маленькая девочка так серьезно больна? В итоге этот единственный укол эмпатии полностью изменил результаты: теперь большинство участников поставили Шери на первое место в списке. Если вдуматься, не самое высокоморальное решение. Свет, направленный на Шери, неизбежно означал смерть другого ребенка, включенного в лист ожидания раньше нее[437].

Вы могли бы сказать: ну конечно! Именно поэтому миру и нужно больше сочувствия! Мы должны ставить себя на место не только Шери, но и всех остальных больных детей из всех прочих листов ожидания! Больше эмоций, больше чувств, больше эмпатии!

Но луч прожектора так не работает. Попробуйте представить себя на месте другого человека. А теперь на месте сотни других людей. Миллиона. А как насчет семи миллиардов?

Это попросту невозможно.

С практической точки зрения эмпатия – безнадежно ограниченное чувство, считает профессор Блум.

Мы сопереживаем близким людям – тем, кого видим, до кого можем дотронуться, чей голос мы слышим и чей запах чувствуем. Родственникам и друзьям, фанатам нашей любимой группы; может быть, даже бездомному на углу нашей улицы. Мы не жалеем эмпатии для милых щеночков, которых можно погладить и потискать, – хотя при этом едим других животных (с которыми просто ужасно обращаются на агропромышленных фермах, но этого мы не видим). Мы сопереживаем людям в телевизоре – особенно тем, кого показывают крупным планом под печальную музыку.

Читая книгу Блума, я начал понимать, что механизм эмпатии чем-то напоминает мне такое современное явление, как просмотр новостей. В главе 1 я уже объяснял, что новости тоже в каком-то смысле действуют как прожектор. Эмпатия сбивает нас с толку, фокусируя наше внимание на ком-то конкретном, а новости дезориентируют, делая акцент на исключительных событиях.

Одно можно сказать наверняка: если в мире станет больше эмпатии, это не сделает его лучше. Скорее наоборот – сочувствие делает нас менее великодушными: чем больше мы солидаризируемся с жертвами, тем больше склонны выносить обобщающие суждения о наших врагах[438]. Яркий луч света, который мы направляем на избранных, ослепляет нас, мешая увидеть взгляды наших оппонентов; из поля нашего зрения исчезает все, что остается в темноте[439].

Это и имел в виду Брайан Хэйр, когда говорил о механизме, который делает нас одновременно самым дружелюбным и самым жестоким видом на планете. Как ни прискорбно, эмпатия и ксенофобия идут рука об руку. Это две стороны одной медали.

5

Итак, почему же хорошие люди становятся плохими?

Думаю,