Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

врагом Руси. Однако существует стойкая историческая тенденция принижать личный вклад царя в общую победу. Дело представляется так, что все совершилось едва ли не помимо воли самого Ивана, стараниями одних его сподвижников, «избранной рады»; более того, Иван, говорят нам, во время штурма трясся от страха, да и потом обнаружил полное отсутствие мужества. Это мнение основывается на двух отрывках — из сочинений князя Курбского и самого Ивана. В первом случае имеется в виду эпизод, когда у царя, в тяжелую минуту штурма 2 октября, от страха изменилось будто бы лицо и сокрушилось сердце, так что воеводам пришлось взять его коня под уздцы и чуть не насильно везти Ивана к месту сражения. Это обвинение в трусости вообще спорно, ибо исходит из уст Курбского. Один иностранец, напротив, свидетельствует, что царь во время приступа распоряжался умело и «прыгал от радости и все заставлял солдат помогать друг другу»; летописец упоминает, что, когда князь Михаил Воротынский, первым ворвавшийся в Казань, запросил подмоги, царь послал ему Большой полк и личную охрану.

Второй отрывок имеет более веса, так как является собственным признанием Грозного. Описывая свое «пленение» вельможами, царь упоминает случай из казанского похода, когда после взятия Казани между ним и воеводами возникли разногласия по поводу возвращения в Москву. Вопреки ясно выраженному желанию государя, воеводы настояли, чтобы его в пути сопровождал лишь небольшой отряд: его, жалуется Иван, «аки пленника всади в судно, везяху с малейшими людьми сквозь безбожную и неверную землю»; ему казалось, что «рада» рисковала его жизнью: «нашу душу во иноплеменные руки тщатся предати», — негодует он.

Обвинения Ивана в трусости выдвигаются вообще теми историками, которые отказываются признать в нем крупную историческую фигуру. Взятие Казани, разумеется, сильно противоречит такому взгляду на грозного царя — отсюда понятно стремление поделить причитающиеся ему лавры между его воеводами. Между тем легко увидеть, что поведение Ивана в обоих случаях не только объяснимо, но и оправданно. Безусловно, он никогда не был лихим рубакой, но военное дело любил, о чем прямо свидетельствуют многие современники. Обвинение его в трусости, если оно не является заведомо тенденциозным желанием исказить истину, может быть основано только на недоразумении, вернее, на непонимании роли и места не просто полководца, но государя на поле боя. Было бы странно требовать от него рисковать собой, зарабатывая славу удальца в ущерб обязанностям верховного главнокомандующего. Государь просто обязан беречь свою жизнь. Легко представить, чем кончилась бы осада Казани, если бы русское войско в разгар боя узнало о смерти или тяжелом ранении царя! Естественно, что Иван, с его сознанием значения своей особы и царской власти вообще, вполне справедливо полагал, что для непосредственного руководства боем у него есть воеводы; а вот о чем думали эти последние, таща царя под татарские пули и стрелы, ясно не совсем… Здесь уместно вспомнить, что и Наполеон, в качестве генерала без колебаний подставлявший себя под выстрелы, прекратил появляться в опасных местах сражения, сделавшись императором. Петр I в Полтавском сражении, да и в других битвах, также отводил себе место во второй линии войск.

Что касается признания самого Ивана, то этот отрывок, думается мне, свидетельствует не столько о недостатке мужества, сколько об умении царя поставить всякое лыко в строку; его слова — всего лишь часть общего панно под названием «боярское засилье», рисуемого им в ответном послании Курбскому. Вероятнее всего, Иван привел этот пример для иллюстрации своего утверждения, что друзья Сильвестра и Адашева «все делали по-своему, а нас и не спрашивали, как будто нас вовсе не было… Мы же, если что доброе и советовали, им все это казалось непотребным». Впрочем, при его подозрительности ему действительно могло казаться, что воеводы легкомысленно играют его жизнью.

Свои полководческие способности и личное мужество Иван не раз подтвердил впоследствии, когда с успехом водил рати в Ливонию. «Зело к ополчению дерзостен и за отечество стоятель», — характеризует его позднейший летописец. У нас нет оснований ставить эти слова под сомнение.

Зримым памятником покорения Казани в Москве стал Покровский собор на Рву, больше известный как храм Василия Блаженного на Красной площади, против Спасских ворот. На медной доске, прибитой к стене храма, можно прочитать: «И поставлена бысть сия святая церковь, егда сам христолюбивый царь Иоанн Васильевич всея России со всеми своими воинствы ходи на Казань и многих тамо поби и разори и град взя и царя казанского с мурзами привезе в Москву».

***

Завоевание Астрахани было скорым и неминуемым следствием покорения Казани.

Астраханское ханство образовалось в низовьях Волги после падения Золотой Орды. Сначала здесь царствовали потомки золотоордынского хана Ахмата, затем Астрахань, как и Казань, попала под влияние Крыма. В 1547 году крымский хан Сагиб-Гирей прогнал астраханского правителя Дербыша и посадил на престол хана Ямгурчея.

Власть нового хана держалась при помощью ногаев. Однако ногайские князья не были способны к дружному сопротивлению — они постоянно ссорились и искали покровительства, одни у Москвы, другие у султана.

Ногайский князь Юсуф (отец Сююн-Беки, матери казанского хана Утемиш-Гирея) был главным врагом Москвы. Ему противостоял князь Измаил, который еще до взятия Казани предлагал Ивану Грозному овладеть Астраханью, выгнать Ямгурчея и восстановить на престоле Дербыша (этот свергнутый хан жил в России, в Касимове). После падения Казани он возобновил это предложение.

Переговоры с ногайскими послами от Измаила были поручены Алексею Адашеву. Договорились, что царь пошлет на Астрахань воевод с войском и пушками Волгою на судах, а Измаил будет воевать Ямгурчея на суше. В Москве особо подчеркнули, что, беря под свою руку Астрахань, государь лишь возвращает себе древнее, отеческое достояние; при этом вспомянули, что когда святой князь Владимир выделял уделы детям, то Астрахань (якобы древняя Тмуторокань) досталась его сыну Мстиславу: здесь была построена церковь Пречистыя Богородицы, и многие русские государи, Рюриковичи, сродники царя Ивана Васильевича, владели Астраханью, пока вследствие междоусобиц город не перешел в руки «царей нечестивых ордынских».

Весной 1554 года, как сошел лед, 70-тысячное русское войско' под началом князя Юрия Ивановича Пронского-Шемякина направилось под Астрахань. 29 августа, когда царь Иван праздновал по обычаю в Коломенском день своего ангела с духовенством и боярами, от князя Пронского прибыл гонец с известием о взятии Астрахани. Русская рать заняла город без малейшего сопротивления — защитники разбежались, едва завидев московские стяги. Ямгурчей ускакал к Азову, отправив гарем и детей на судах по Волге к морю: они были перехвачены казаками, но самого царя астраханского напрасно искали по всем дорогам — он бесследно исчез.

Посадив на астраханский престол Дербыша, Пронский клятвенно обязал его