Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

давать Москве ежегодно 40 000 алтын да по 30 000 рыб; русским рыболовам позволено было ловить рыбу от Казани до самого моря беспошлинно. Власть хана была пожизненной, но не наследственной: если он умрет — кого царь московский в государи пожалует, тот и будет.

Измаил не поладил с новым ханом. Уже осенью 1555 года он прислал в Москву жалобу на Дербыша, что хан изменяет царю и наделал много дурного ногаям, так что пускай лучше царь берет Астрахань в свое полное владение, как Казань.

В марте следующего года Измаил вновь дал знать в Москву, что Дербыш изменил окончательно, сложился с крымским ханом и враждебными России ногаями. Через несколько дней челобитная Измаила получила подтверждение от Мансурова — московского посла в Астрахани. К низовьям Волги немедленно была двинута новая рать — казаки с атаманом Ляпуном Филимоновым, стрельцы с головами Черемисиновым и Тетериным и вятчане с головою Писемским.

Филимонов первым напал на Дербыша, многих ногаев побил и взял в плен. В конце сентября, когда Иван был у Троицы для празднования дня святого Сергия чудотворца, пришло донесение от Черемисинова, что, приехав в Астрахань, нашел он город пустым: хан и люди выбежали, разогнанные атаманом Ляпуном. Дербыш утек к Азову и более уже не появлялся. Астрахань окончательно подпала под власть Москвы. Из Астраханского кремля стрелецкий голова легко мог наблюдать за ногаями, которые просили только позволения кочевать безопасно под Астраханью, ловить рыбу в Волге и торговать беспрепятственно. Усобицы между ногайскими князьями не прекращались, что служило залогом будущего владычества Москвы и в их землях.

Иван спокойно мог присоединить к своему прежнему титулу царя и великого князя всея Руси титулы царя Казанского и царя Астраханского.

Глава 6. МЯТЕЖ У ЦАРСКОЙ ПОСТЕЛИ

Люди всерьез что-то предпринимают, и каждый следует своему уделу не потому, что это и вправду хорошо, не потому, что так уж заведено, а словно бы каждый твердо знал, в чем состоят разум и справедливость.

Б. Паскаль. Мысли

Покорение Казани еще больше укрепило Ивана в сознании величия своего царского сана. Теперь он во всем уподобился древним царям — знаменитым завоевателям. Как и они, он предписывал законы, раздвигал границы, смирял и обращал нечестивые народы. Вместе с тем, вскоре после возвращения в Москву, он познал также и тщету земной славы, бренность любого величия перед лицом смерти. Более того, в событиях 1553 года обыкновенно видят новый поворот в душе Ивана, начало его охлаждения к Сильвестру, Адашеву и всей «избранной раде». Однако и здесь, как почти во всем, что касается наших сведений о поворотных моментах в жизни Грозного, существует много неясностей.

Согласно официальной версии, дело выглядит следующим образом.

1 марта 1553 года царь занемог сильной горячкой. Положение больного с каждым днем ухудшалось и И марта стало казаться безнадежным. По Москве поползли слухи о скорой кончине государя. Народ толпился в Кремле, люди молча смотрели друг другу в заплаканные лица и не задавали никаких вопросов, боясь услышать дурную весть. Во дворце царило смятение, бояре шептались и задумывались о будущем.

Между тем Иван, несмотря на сильный жар, пребывал в сознании. По обычаю, от него не стали скрывать, что он «труден», и государев дьяк Иван Михайлов «воспомянул государю о духовной». Иван воспринял слова дьяка с твердостью и повелел «духовную совершити», завещав царство своему сыну Дмитрию, пребывавшему «в пеленицах».

Исполняя волю умирающего царя, дьяк Иван Михайлов с князем Владимиром Воротынским собрали бояр в царской столовой палате для присяги. Первым целовать крест на верность Дмитрию потребовали от двоюродного государева брата, князя Владимира Андреевича Старицкого. И вот тут-то обнаружилась измена. Владимир Андреевич отказался присягать младенцу. Воротынский и Михайлов настаивали. Тогда Владимир Андреевич рассердился и сказал Воротынскому:

— Ты б со мною не бранился и не указывал и против меня не говорил.

Воротынский на это отвечал:

— Я отдал душу государю своему царю и великому князю Ивану Васильевичу и сыну его, царевичу Дмитрию, что мне служить им во всем в правду. С тобою ж они, государи мои, велели мне говорить. Служу им, государям моим, а тебе служить не хочу. За них с тобою говорю, а если доведется, и драться с тобою готов.

И была между ними брань большая, крики, шум. Многие бояре поддержали князя Старицкого, говоря, что присягнуть младенцу означает служить царским шурьям, Захарьиным, а им, боярам, служить Захарьиным невместно.

Царь позвал ослушных бояр и начал им говорить так:

— Если вы сыну моему Дмитрию крест не целуете, то, значит, у вас другой государь есть. А ведь вы целовали мне крест не один раз, что мимо нас другого государя вам не искать. Я велю вам служить сыну моему Дмитрию, а не Захарьиным. Я с вами говорить много не могу. Вы души свои забыли, нам и детям нашим служить не хотите, в чем нам крест целовали, того не помните. А кто не хочет служить государю-младенцу, тот и большому не захочет служить, и если мы вам не надобны, то это на ваших душах.

Князь Иван Михайлович Шуйский придумал отговорку и осторожно заметил:

— Нам нельзя было целовать крест не перед государем: перед кем нам целовать, когда тебя, государя, там не было?

Но окольничий Федор Адашев (отец Алексея) высказался прямее:

— Тебе, государю, и сыну твоему, царевичу Дмитрию, крест целуем, а Захарьиным, Даниле с братией, нам не служить. Сын твой еще в пеленках, а владеть нами будут Захарьины. А мы уж от бояр в твое малолетство беды видели многие.

Иван в изнеможении не отвечал, а между боярами вновь поднялся спор, шум и крик. К вечеру поцеловали крест Дмитрию бояре: князь Иван Федорович Мстиславский, князь Владимир Иванович Воротынский, Иван Васильевич Шереметев, Михаил Яковлевич Морозов, князь Дмитрий Палецкий, дьяк Иван Михайлов и Захарьины. А трое князей — Петр Щенятев-Патрикеев, Семен Ростовский и Иван Турунтай-Пронский — продолжали говорить:

— Будут нами владеть Захарьины: так чем нам служить Захарьиным, мы лучше станем служить князю Владимиру Андреевичу.

На другой день Иван велел написать целовальную запись на князя Владимира Андреевича, но тот прямо отказался присягать. Царь не рассердился и только сказал ему:

— Знаешь сам, что станется с твоей душой, если не станешь крест целовать: мне до того дела нет.

После этих слов он обратился к присягнувшим боярам:

— Бояре, я болен, мне не до того. А вы на чем мне и сыну моему Дмитрию крест целовали, по тому и делайте.

Присягнувшие стали уговаривать неприсягнувших, и