Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

Вечной ризой блещет сонм подруг.

– К твоему склонюсь я изголовью,

Мой земной непозабытый друг.

Ветерок – мое дыханье – тише

Веет вкруг любимого чела.

Может быть, Эдмонд во сне услышит

Ту, что им живет, как и жила.

Может быть, в мгновенной снов измене,

Легкий мой учуявши приход, —

Новую подругу милой Дженни

Он, душой забывшись, назовет.

Что еще? И этого не надо.

Благодарность Богу и судьбе.

Разве может выше быть награда:

Только знать и помнить о тебе

[Киссин 1999: 81].

Киссинское стихотворение еще принадлежит раннемодернистской парадигме с ее размыванием онтологических и эстетических границ. Кроме того, стихотворения Киссина и Ходасевича отличаются в конструировании женской субъектности. М. Л. Гаспаров считал, что семантический ореол «Голоса Дженни» восходит к переводу Аполлоном Григорьевым шиллеровского стихотворения «Текла»: «Где теперь я, что теперь со мною, / Как тебе мелькает тень моя?..» (Wo ich sei, und wo mich hingewendet, / Als mein flücht’ger Schatte dich entschewebt…) – и к последующим вариациям на эту тему от Тютчева до Вл. Соловьева [Гаспаров 2000а: 347–348]. Семантический ореол стихотворения Киссина также восходит к этому источнику. В стихотворении Шиллера Текла соединяется с потерянным возлюбленным после смерти: «Я нашла ль потерянного снова? / Верь, я с ним соединилась там, / Где не рознят ничего родного, / Там, где места нет уже слезам. // Там и ты увидишь наши тени, / Если любишь, как любила я; / Там отец мой, чист от преступлений, // Защищен от бедствий бытия» [Григорьев 2001: 548]. В стихотворении Киссина элегическая меланхолия тоже сублимируется в христианской религиозности, соотносящейся с творчеством Блока этого времени184. Таким образом, вслед за Блоком у Киссина в стихотворении происходит синкретическое смешение пушкинского и христологического контекстов.

В киссинском стихотворении Дженни «навещает» Эдмонда (то есть пересекает онтологические границы) и надеется на то, что ее «присутствие» невольно подвигнет его изменить имя новой подруги. Героиня стихотворения Киссина «надеется», что Эдмонд невольно назовет свою «новую любимую» именем Дженни. Более того, может быть, и в выборе новой любимой он будет руководствоваться ее сходством с Дженни; иными словами, его либидо будет меланхолично привязано к ее образу и после ее смерти185. Затем, однако, Дженни Киссина кротко отказывается от таких притязаний. Эта кротость и самоумаление распространяются и на ее посмертное существование. Ценность его сосредоточена исключительно на ее памяти об Эдмонде. «Хрупкая» субъектность Дженни Киссина, как кажется, сконструирована по типу офелиевских героинь Блока. «Хрупкий» архетип роднит ее и с Эвридикой Брюсова. Однако Эвридика, интериоризируя ценности «асфоделевой страны», забывает Орфея, освобождается от земной любовной привязанности. В то время как при сходной слабой субъектности Дженни Киссина находит ценность потустороннего существования в памяти и христианском самоотречении.

Вновь, как мы видим, обрисовка характера Дженни у Ходасевича прямо противоположна «хрупкой» субъектности Эвридики Брюсова и Дженни Киссина. Она не самоумаляется в любви к Эдмонду и не растворяется в «потустороннем». Дженни Ходасевича советует Эдмонду найти себе новую подругу: «Нет меня – дели с подругой новой / День и ночь, веселье и труды!»; и вполне вероятно, что она взята из стихотворения Киссина. Но если у последнего новая подруга Эдмонда – это знак его измены Дженни186, то Дженни Ходасевича и более психологически изощренна, и более великодушна: сознавая ту работу скорби, которую сейчас претерпевает Эдмонд, она советует ему то, что посоветовал бы в таких случаях психотерапевт психоаналитической школы, то есть перевести его желание на новый объект любви (см. [Freud 1934:159]).

«Орфеев путь» в стихотворениях В. Ходасевича «Века, прошедшие над миром…» и «Жеманницы былых годов…»

Как уже говорилось в предыдущих главах, ключевой методологический принцип в определении функции образа Орфея в творчестве зрелых модернистов – это осознание его коренной диалогичности относительно орфеопоэтики раннего модернизма. В этой главе означенная диалогичность будет рассмотрена на примере отношения двух стихотворений Ходасевича, замыкающих раздел «Пленные шумы» (и значит, занимающих в нем маркированное место) книги «Счастливый домик», к творчеству А. Белого и близких ему поэтов этого времени.

* * *

Века, прошедшие над миром,

Протяжным голосом теней

Еще взывают к нашим лирам

Из-за стигийских камышей.

И мы, заслышав стон и скрежет,

Ступаем на Орфеев путь,

И наш напев, как солнце, нежит

Их остывающую грудь.

Былых волнений воскреситель,

Несет теням любой из нас

В их безутешную обитель

Свой упоительный рассказ.

В беззвездном сумраке Эреба,

Вокруг певца сплотясь тесней,

Родное вспоминает небо

Хор воздыхающих теней.

Но горе! мы порой дерзаем

Всё то в напевы лир влагать,

Чем собственный наш век терзаем,

На чем легла его печать.

И тени слушают недвижно,

Подняв углы высоких плеч,

И мертвым предкам непостижна

Потомков суетная речь.

* * *

Жеманницы былых годов,

Читательницы Ричардсона!

Я посетил ваш ветхий кров,

Взглянул с высокого балкона

На дальние луга, на лес,

И сладко было мне сознанье,

Что мир ваш навсегда исчез

И с ним его очарованье.

Что больше нет в саду цветов,

В гостиной – нот на клавесине,

И вечных вздохов стариков

О матушке-Екатерине.

Рукой не прикоснулся я

К томам библиотеки пыльной,

Но радостен был для меня

Их запах, затхлый и могильный.

Я думал: в грустном сем краю

Уже полвека всё пустует.

О пусть отныне жизнь мою

Одно грядущее волнует!

Блажен, кто средь разбитых урн,

На невозделанной куртине,

Прославит твой полет, Сатурн,

Сквозь многозвездные пустыни!

[Ходасевич 1996–1997, 1: 109–110]

Созданы эти стихотворения в одно время (конец 1912 года), в одном размере с легким различием в системе рифмовки (четырехстопный ямб с перекрестной женской-мужской и мужской-женской рифмовкой для пары «Века, прошедшие над миром…» и «Жеманницы былых годов…» соответственно), и взаимосвязь их строится на одном историко-литературном и тематическом контексте.