По обе стороны океана - Даниил Григорьевич Гуревич

с ужасом посмотрела на меня. Я взял из ее рук письмо. В первой же строчке было написано, что тринадцатого сентября скончался мой отец. Крис поняла, что что-то произошло, и резко затормозила. Я попросил ее вернуться домой. Дома я зашел в спальню, закрыл за собой дверь, сел за стол и прочел письмо до конца. Отец скончался внезапно и мгновенно. У него случилась аневризма сердца.

Я знал, что мой отъезд убил отца. Или, как минимум чтобы пощадить мою совесть, приблизил его смерть. Ну а что, если поставить вопрос совсем жестко? Если бы я тогда твердо знал, что с нами произойдет в Америке? Или то, что совершенно определенно стало бы с нами, если бы мы остались и продолжали бы жить в современной России. Уехал бы я тогда, зная, что это убьет моего отца, которому уже было семьдесят два года и у которого было больное сердце? Я знаю, что задаю себе очень жестокий вопрос. Но тем не менее я его задаю. А ответа на него не знаю.

* * *

О переезде в Нью-Йорк я подумывал уже давно. Как бы мне ни было хорошо у Теда, мне уже давно осточертела провинция. К тому же Нью-Йорк считался не только финансовой и культурной столицей мира, но и пошивочным и меховым центром Америки. Плюс к этому ни в Олбани, ни в Скенектади друзей у нас не было, и мы с Валей очень соскучились по общению. Нью-Йорк же был просто наводнен иммигрантами из России. Особенно Бруклин, один из районов которого, Брайтон-Бич, назывался Маленькой Одессой. Вторым русским районом считался Квинс. От Теда я не стал скрывать, что хочу перебраться в Нью-Йорк. И он, как бы ему ни хотелось со мной расставаться, мое желание одобрил. Мама, узнав, что я еду искать работу в Нью-Йорке, обрадовалась и сразу напросилась со мной. У нее в одном из боро[11] Нью-Йорка Квинсе, в районе Фар-Рокуэй, жила ее давняя подруга Белла. В Нью-Йорк мы с мамой поехали на автобусе. На следующий же день, оставив маму у подруги, я с утра поехал в Манхэттен.

Выйдя из метро на Тридцать четвертой улице, я пошел на Седьмую авеню, где находилось много скорняжных и пошивочных магазинов и ателье. В первом же из них мне посоветовали пойти в скорняжный профсоюз, который состоял в основном из евреев. К еврею, иммигранту из России, они наверняка отнесутся благожелательно. Так оно и было. Расспросив меня, чем я занимался раньше, они посоветовали мне пойти сначала учеником в большую мастерскую. Они мне дали рекомендательное письмо в магазин «Меха Алекса». Алекс был хозяином магазина, при котором было ателье по пошиву шуб, жакетов, меховых воротников. В меховом бизнесе в основном работали евреи и греки. Евреев было больше. Сам Алекс был греком. И в самой мастерской работал лишь один старый еврей, который перед остальными мастеровыми греками пресмыкался. А они над ним в открытую издевались. Делали они это, конечно же, на своем языке, но смысл понять было нетрудно. Довольно быстро они стали посмеиваться и надо мной. Но надо было отдать им должное: работники они были превосходные. Ловкие, быстрые. Швы у них получались тонюсенькие, и из-под их рук выходили прекрасные шубы. В основном норковые, но попадались и лисьи, и даже соболиные. У Алекса была богатая клиентура. И сам магазин был довольно элегантным. На его фоне магазин Теда выглядел меховой лавкой. Алекс, как и Тед, когда я пришел к нему в первый раз, посадил меня за машинку и посмотрел, как я с ней обращаюсь. Потом он мне дал две недели испытательного срока и посадил за первый стол с машинкой прямо за ним. Алекс был среднего роста и довольно приятной наружности. И как человек он был тоже приятный и добрый. Чего нельзя было сказать о его жене, которая руководила двумя гречанками, пришивающими к шубам подкладку. Алекс целый день стоял на ногах у своего стола, на котором раскраивал шубы. Видно, у него от постоянного стояния болела спина, потому что он все время переминался с ноги на ногу, и очень часто его лицо искажала гримаса боли.

Я не помню, как звали того единственного еврея, работающего в мастерской, но Алекс поручил ему опекать меня. Греков было человек пять. Рты у них не закрывались, говорили они громко, напоминая собачье тявканье, и даже шум мощного вентилятора, всасывающего пропитанный частичками меха воздух, не в состоянии был их заглушить. Так проходили мои дни в мастерской. И у меня все чаще и чаще стала возникать мысль: неужели это то, чем я хочу заниматься всю свою жизнь, проведя ее среди этих людей. И каждый раз я сам себе отвечал: «Ни за что!» Но дальше этого мои мысли не шли. Я решил, что еще слишком рано принимать какие-либо решения. Время возьмет свое. Сейчас же надо зарабатывать деньги, устроиться с жильем в Нью-Йорке и перевезти сюда семью. Вале я звонил каждый день. Америка, помимо всего прочего, потрясла меня своим телефонным обслуживанием. В «Совке» люди могли прожить всю жизнь, не имея телефона. Получив квартиру, новые жильцы моментально записывались в очередь на телефон и годами ждали, когда их подсоединят. Когда мы впервые вошли в нашу квартиру в Олбани, в этот же вечер к нам пришли из телефонной компании и подсоединили телефон. То же самое было и в Скенектади. Звонил я обычно поздно, когда Машенька уже спала, и мы могли свободно поговорить. Я сказал ей, что, похоже, хозяин мной доволен и после испытательного срока оставит меня на работе. Так что я скоро начну подыскивать квартиру, а она должна потихоньку начинать собирать вещи. Мне же она рассказывала о своем житье-бытье. С ней за это время произошло несколько событий, которые окончательно убедили ее в том, что Америка – прекрасная страна, и в ней живут прекрасные люди. Первый случай был, когда она пошла с Машенькой в магазин за покупками. Магазин был недалеко от нашего дома. Когда мы в него ходили, мы были единственными пешеходами на улице, и на нас все смотрели из своих проезжающих мимо машин. Особенно когда мы возвращались с продуктами домой. Как-то, несколько дней назад, в магазине, пока Валя доставала с прилавка бутылку молока, Машенька случайно смахнула коробку яиц на пол. Яйца в коробке, естественно, разбились. У Вали с собой денег было только на бутылку молока, яйца же стоили дороже.

– Представляешь, я заплакала, – сказала Валя. – Меня