Искусство просвещать. Практическая культурология для педагогов и родителей - Евгений Александрович Ямбург

„Так учит книга еврейской мудрости – талмуд. Из Библии можно узнать, что Бог Сам иногда смеется. Это сказано во втором псалме“».

В другом месте книги «Христос спускается с нами в тюремный ад» протестантский пастор с благодарностью вспоминает православного священника, осветлявшего существование заключенных. «У Сурояну причин для жалоб было куда больше, чем у нас всех вместе взятых. История его семьи была трагичной. Одну из дочерей, которая была калекой, ограбил муж. <…> Другая дочь с мужем были приговорены к двадцати годам тюрьмы. Один из его сыновей умер в тюрьме. Второй сын, который был священником и на которого Сурояну возлагал большие надежды, стал врагом своего собственного отца. Его внуков или преследовали в школе, или они лишились своих мест из-за „враждебной деятельности“ своих родителей. И тем не менее отец Сурояну, этот простой и малообразованный человек, весь день занимался тем, чтобы обрадовать или ободрить других. Он не говорил людям: „Доброе утро“, приветствовал их словом из Библии: „Радуйтесь!“ „В тот день, когда ты не можешь смеяться, – сказал он мне, – ты не должен открывать свою лавку. Для смеха человек использует семнадцать мускулов своего лица, а для злого выражения на лице понадобятся все сорок три. Чтобы быть злым, требуется больше усилий, чем для того, чтобы быть добрым“. Я спросил его: „Вы пережили столько несчастья, как же вы можете всегда радоваться?“

„Тяжкий грех – этого не делать, – ответил он. – Всегда имеется хороший повод для радости: на небе есть Бог, есть Он и в сердце. На завтрак я съел сегодня кусок хлеба. Он был таким вкусным. Посмотрите, сейчас светит солнце! И как много людей здесь любят меня! Каждый проведенный без радости день – это потеря, мой сын. Этот день никогда уже не вернется“».

Понятно, что люди глубоко религиозные имеют серьезные основания для светлого, радостного восприятия жизни, пусть даже и наполненной трагическими коллизиями. Но тогда тем, кто пока не находит в себе столь глубинных опор для оптимизма, еще более необходима прививка радости. Праздник, смех, веселье становятся, таким образом, педагогическими инструментами, которыми необходимо и уместно пользоваться.

Вопрос о воспитании смехом вытеснен на периферию педагогического сознания. И напрасно.

Замечательно, что во все времена тонкие педагоги понимали: полноценное человеческое общение, даже если оно происходит в рамках достаточно жестко организованного педагогического процесса, невозможно без доброго мягкого юмора, смеха, снимающего излишнее напряжение и тем самым предотвращающего стрессы и школьные неврозы.

Даже в строгих церковных школах средневековой Европы, где исповедовался христианский догмат «Тело – враг души», порой устраивались «дни веселья», когда разрешались игры, борьба и прочие радости жизни.

В истории отечественной педагогики девятнадцатого века запечатлены веселые театрализованные праздники, которые ежегодно 29 октября справляли учащиеся и педагоги знаменитой Санкт-Петербургской гимназии Карла Ивановича Мая в день рождения директора. Майский жук стал эмблемой этого учреждения. В самые суровые тридцатые годы двадцатого столетия в работе с беспризорниками Антон Семенович Макаренко стремился поддерживать в колонии бодрый оптимистичный дух. А его «Педагогическая поэма» до предела насыщена добрым юмором и самоиронией, присущей любому нормальному педагогу.

Всё так, но отдельные яркие эпизоды истории отечественной педагогики не отменяют, а скорее подчеркивают ее общую хмурую тональность. В лучшем случае безразличное, а в худшем – подозрительное отношение к веселью и празднику сопутствует ей на протяжении столетий. Где-то в конце семидесятых годов я имел неосторожность во время доклада в Академии педагогических наук продемонстрировать дружеские шаржи на учителей своей школы. Разумеется, тут же получил гневную отповедь ученых мужей: со всех сторон посыпались упреки в потере педагогической дистанции и сознательном подрыве учительского авторитета. В середине восьмидесятых на первый канал Центрального телевидения в день учителя чудом прорвалась наша передача «Добрый дух школы», построенная в основном на ночных репетициях веселого выпускного капустника. После эфира мы получили сотни благодарных писем от телезрителей. Но с повтора передача была снята и в ночь после показа уничтожена бдительной цензурой как антисоветская, хотя ни сном ни духом не затрагивала основ существовавшего тогда строя. Теперь, спустя десятилетия, я понимаю, что раздражал именно ее дух, так явно контрастировавший с официозом. Но не будем все списывать только на издержки тоталитарной идеологии и диктат бюрократического государства. Используя подходы культурно-исторической педагогики, попробуем отыскать истоки такого исключительно строгого, нешуточного отношения к воспитанию юношества в корнях отечественной культуры.

Праздник под подозрением

Откроем этимологический словарь: «праздный, праздник. Ввиду наличия – ра- заимств. из цслав., вместо исконнорусск. порожний»[70]. «Порожний» означает «пустой». В словаре Владимира Даля немало подтверждений негативного отношения к празднику как таковому: «Праздновать, быть праздным, или не делать, не работать. <…> Праздным бес качает. <…> Праздный дом, суетных увеселений. <…> Праздноядец – тунеядец».

Откуда такое настороженное отношение к празднику и сведение его исключительно к суетным и потому опасным для подрастающего поколения развлечениям? За этим отношением – древняя христианская традиция, осуждающая смех как порождение и атрибут дьявола. «Гнушание» детскими играми – общее место в агиографии русских святых. Бесстрастность проявляется уже с детских лет и в отроке Варфоломее, будущем Сергии Радонежском. «Он скоро понял, что еще в отроческом возрасте страсти уже начинают проявлять свою губительную силу, сдерживать которую стоит немалого труда; а кто хотя раз в юности поддастся их влечению и попустит им связать себя порочными склонностями, тому и подавно тяжело преодолеть их. И вот благоразумный отрок принимает все меры, чтобы оградить себя от их воздействия, пресекает все пути, которыми они обвыкли находить доступ к сердцу человека. Так, прежде всего он совершенно отказывается от детских игр, шуток, смеха и пустословия, помня, что тлят обычая благи беседы злы (1 Кор. 15: 33) и что со строптивым легко можно и самому развратиться (Пс. 17: 27). Варфоломей постоянно ищет уединения, никогда не смеется, но лишь сдержанно улыбается, часто серьезен и плачет»[71].

При всей притягательности образа, который рисует нам агиограф, особенно в наше суетное и подверженное разнообразным страшным соблазнам время (одни наркотики чего стоят), не будем забывать, что перед нами идеал святости. А святость, как и все исключительное, выдающееся, требует особого таланта. Варфоломей-Сергий – аскет по отношению к материальным благам. Он никогда не пил ничего, кроме воды, и еще отроком молился: «Не попусти мне когда-нибудь возрадоваться радостию мира сего…» Не каждому по плечу такая ноша. Жесткая, навязанная извне, не принимаемая добровольно душой аскеза