Знаки, символы и коды культур Востока и Запада - Светлана Тевельевна Махлина

ряды социал-демократии для переустройства старого режима. Революционные события дали им возможность включиться в политическую борьбу. В ответ, как следствие борьбы за власть, получили распространение еврейские погромы. Широко были распространены также многочисленные армянские, тюрко-татарские и прочие погромы на националистической основе. В конце концов национальный вопрос привел к разного рода конфликтам. В СССР на смену имперскому интернационализму пришел «узкоэгоистический подход этнократических элит титульных народов бывших советских республик, готовых на все ради сохранения своей монополии на власть и собственность» (26, с. 210).

Один из характерных признаков XX века – психоделическая революция, когда наркотические средства стали пользоваться спросом не только среди обездоленных, но и в творческой, часто довольно обеспеченной среде голливудских актеров, что способствовало расцвету там наркобизнеса.

Индивидуальный революционный порыв нашел отражение в «Исповедях» Августина Блаженного, Жан-Жака Руссо, Л.Н. Толстого.

Советская эпоха имеет три этапа соотношения культуры с рынком. Сначала она носит антагонистический характер взаимоотношений культуры и рынка (культура versus рынок), затем рынок как культура, когда формируются культурные традиции в процессе развития социально-экономического института рынка, и, наконец, культура как рынок, когда проявляется глобальное влияние рынка на характер общественных отношений и культуру (4, с. 104–105). В постсоветский период «размывается смысловая граница не только между тоталитарным и антитоталитарным началами в русской культуре XX века, но и между высоким и низким, серьезным и смеховым, вымыслом и реальностью, религией и атеизмом, искусством и китчем, элитарным и массовым, культурой и социальной действительностью» (14, с. 170–171). В наше время деформирован механизм производства и бытования духовных ценностей. «Если ранее ценность того или иного произведения определялась, прежде всего, его художественными достоинствами и соответствием идеологическим императивам, то ныне значимость продуктов духовного производства определяется тем, в какой мере они дают возможность возместить издержки и получить прибыть» (34, с. 481).

Постмодернизм, по мнению М. Эпштейна, «соприроден» русской почве. Более того, он – «высшая и последняя стадия коммунизма», так как оба они отказываются от метафизики (коммунизм – в пользу диалектики, постмодернизм – в пользу деконструкции) (35, с. 64).

Объяснить это можно тем, что «русский постмодернизм», в отличие от западного – интеллектуальной игры свободной творческой личности, представляет собой «социокультурный срез несовместимых общественных интересов в досоветской, советской и постсоветской России, трагикомических в своей исторической неизбежности и неразрешимости» (15, с. 328).

Однако надо иметь в виду, что прав О.А. Кривцун, считающий что понятие «постмодернизм», не может быть применено ко всему многообразию культурных явлений рубежа XX–XXI веков (16, с. 447).

Революционные преобразования получили отражение в искусстве. «Если признать, что «монументальная пропаганда» не только визуализировала определенные идеологемы, но еще и внедряла в подсознание определенные образы, то наличие в Парке фигур обнаженных людей может быть интерпретировано как настойчивое внушение образа открытости советского человека, его инфантилизма… отсутствие у него масок, интимных тайн и задних мыслей… В результате телесная нагота и доступность для осмотра оказывается метафорой духовной распахнутости: у советского человека от власти, от коллектива нет и не может быть секретов, тело со всех сторон и во всех подробностях доступно, ничем не защищено, и так должен быть доступен «внутренний человек» (9, с. 34–35). Полуобнаженная фигура рабочего повторяла зачастую в плакатах иконографические традиции Французской революции, символизируя стихийность революционного движения.

В советской пропаганде первых плакатов буржуи изображались в образе толстого человека в цилиндре и с сигарой. Это было повторением типа капиталиста во французской графике Великой Французской революции. Вот как писал об этом Э. Хобсбаум: «Если бы капиталиста в социалистических карикатурах Belle Epoque стали регулярно изображать не в виде толстого мужчины в цилиндре, курящего сигару, а в виде толстой женщины, допустимые пределы правдоподобия были бы превышены, и карикатуры были бы менее эффективны» (38, p. 122).

Стереотипный образ паука-капиталиста, так часто использовавшийся в советской пропаганде революционных лет, также пришел из брошюры Вильгельма Либкнехта «Паук и мухи», где он писал: «Пауки – это господа, сребролюбцы, эксплуататоры, дворяне, богачи, попы, сводники, дармоеды всех родов! … Муха – это несчастный рабочий, который должен подчиняться всем законам, какие только вздумает создать капиталист – должен подчиняться, ибо у бедняка нет и куска хлеба» (13, с. 189).

«В комплекс ″советскости″ обязательно входит победа над болью как первичное, фундаментальное условие всех остальных побед» (17, с. 47). Советский человек – пролетарий, независимо от фактического рода занятий. В.С. Барулин пишет о «социологизации человеческой сущности в марксизме-ленинизме» (2, с. 60). При этом весьма показательно отсутствие признаков интеллектуальности в такого рода образах, воспеваемых в искусстве. Как считал Э. Хобсбаум, художественно искусство ориентируется на античного атлета и педалирует исторически на том, что физически крепкие рабочие, ориентированные на неквалифицированный труд, должны исторически отвечать запросам времени. Т. е., выраженный антиинтеллектуализм, неприятие рефлексии и сомнений – вот черты, которые выражают идеал после революции. Сами большевики признавали, что по отношению к старой культуре пролетарская революция может показаться нашествием гуннов (30, с. 337, цит. по: 1, с. 279).

Революция во многом предопределила тип личности в стране, пережившей революцию. Э.В. Ильенков писал: «Индивидуальность, лишенная возможности проявлять себя в действительно важных, значимых не только для нее одной, а и для другого (для других, для всех) действиях, поскольку формы таких действий заранее заданы ей, ритуализованы и охраняются всей мощью социальных механизмов, поневоле начинает искать выхода для себя в пустяках, в ничего не значащих (для другого, для всех) причудах и странностях» (10, с. 412).

Таким образом, семиотика революции проявляется не только в общественной жизни, быте людей, но и в нравственных качествах людей, переживших столь сложное потрясение.

Список литературы:

1. Асоян Ю. Понятие и идеологема культурности в Советской России 1920-х годов // Европейские судьбы концепта культуры. – Москва, 2011. – 350 c.

2. Барулин В.С. Российский человек в XX веке. Потери и обретения себя. – Санкт-Петербург, Алетейя, 2000. – 431 с.

3. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. – Москва, Худож. лит. 1975, 502 с.

4. Булавка Л.А. Постсоветская реальность: императив симулятивного бытия // Альтернативы. – 2012. – С. 97–111.

5. Булдаков В.П. К изучению психологии и психопатологии революционной эпохи (Методологический аспект) // Революция и человек. Социально-психологический аспект: Материалы Всерос. науч. конф, 28–30 нояб. 1994 г., Москва / РАН, Отд-ние истории. Науч. совет «История революций в России», Ин-т рос. истории; Редкол.: П.В. Волобуев (отв. ред.) и др. – Москва, Ин-т Российской истории РАН, 1996. – 223 с., 20 с. библиогр. в подстроч. прим., c. 4-17.

6. Бунин Иван. Окаянные дни. – Москва, РИПОЛ классик, 2012.-240 с. 7. Великая французская революция. Мода как политическое оружие. «История моды», № 21, 2017, 47с.

8. Журавлев В.В. Революция как способ реализации личного интереса (к постановке проблемы) // Революция и